После войны. История Европы с 1945 года

Хрущев радовался гораздо меньше, когда всего через два дня Тито предоставил убежище Надю, пятнадцати членам его правительства и их семьям. Решение Югославии, по-видимому, было принято в разгар венгерского кризиса и, исходя из предположения, что русские не были заинтересованы в создании мучеников. Но когда советские лидеры выразили свое недовольство и особенно после того, как Надя и других похитили на выходе из югославского посольства, несмотря на то, что сам Кадар обещал им безопасность, Тито оказался в неловкой ситуации. На публике югославский лидер продолжал выражать одобрение новому правительству Кадара, но неофициально он не делал никаких попыток скрыть свое недовольство ходом событий.

Прецедент бесконтрольного вмешательства СССР в дела братского коммунистического государства не способствовал сближению советского руководства с Югославией. Отношения между Москвой и Белградом вновь ухудшились, и югославский режим начал заигрывать с Западом и неприсоединившимися странами Азии. Таким образом, реакция Тито на советское вторжение в Венгрию была неоднозначной. Как и советские лидеры, он испытал облегчение от восстановления коммунистического порядка; но то, как это было сделано, создало опасный прецедент и оставило неприятный осадок.

Реакция других стран в целом была более однозначная. Секретная речь Хрущева, как только она просочилась на Запад, положила конец определенной коммунистической религии. И в то же время она открыла возможности постсталинских реформ и обновления. Пожертвовав самим Сталиным, чтобы сохранить иллюзию ленинской революционной чистоты, Хрущев предложил членам партии и попутчикам-прогрессистам миф, за который они могли цепляться. Но отчаянные уличные бои в Будапеште развеяли любые иллюзии по поводу этой новой, «реформированной» советской модели. В очередной раз было недвусмысленно показано, что танки — главная опора коммунистической власти. Остальное было диалектикой.

Западные коммунистические партии начали кровоточить. По собственным подсчетам Итальянской коммунистической партии, в период с 1955 по 1957 год ее покинуло около 400 000 членов. Как Тольятти объяснял советским лидерам в разгар венгерского кризиса, «венгерские события развиваются таким образом, что нам очень сложно объяснить что-то партии, а также прийти к консенсусу относительно одобрение действий руководства».

В Италии, как и во Франции, Великобритании и других странах, массово уходили молодые, образованные члены партии.[175] Как и остальных левых интеллектуалов, которые не были коммунистами, их привлекало не только обещание перемен в СССР после Сталина, а и сама Венгерская революция, ее рабочие советы, студенческие инициативы и идея того, что даже правящая партия Советского блока может подвергаться трансформациям и приветствовать новые направления. Ханна Арендт[176], например, считала, что именно подъем советов (а не восстановление политических партий Надя) означал подлинный подъем демократии против диктатуры, свободы против тирании. Наконец-то, как казалось, можно было говорить о коммунизме и свободе на одном дыхании. Как выразился позже Хорхе Семпрун[177], тогда молодой испанский коммунист, тайно работавший в Париже: «Секретная речь освободила нас; она дала нам, по крайней мере, шанс освободиться от сна разума». После вторжения в Венгрию этот момент надежды исчез.

Несколько западных наблюдателей попытались оправдать советское вмешательство или, по крайней мере, объяснить его, приняв официальное заявление коммунистов о том, что Имре Надь возглавил — или был вовлечен — в контрреволюцию: Сартр особенно настаивал на том, что венгерское восстание имело «правый уклон». Но каковы бы ни были мотивы повстанцев в Будапеште и других местах, — а они были гораздо более разнообразными, чем тогда казалось, — не восстание венгров, а его подавление Советским Союзом произвело наибольшее впечатление на иностранных наблюдателей. Коммунизм теперь навсегда должен был ассоциироваться с угнетением, а не с революцией. В течение сорока лет западные левые смотрели на Россию, прощая и даже восхищаясь большевистским насилием как ценой революционной уверенности в себе и ходом Истории. Москва была льстивым зеркалом их политических иллюзий. В ноябре 1956 года зеркало разлетелось вдребезги.