Последнее дело Холмса

– Я в растерянности… Все это кажется нереальным. Я словно бы среди декораций на сцене, где возникают ситуации и ходят герои.

Малерба издевательски захохотал:

– Ты могла бы спеть «Vissi d’arte, vissi d’amore»[73], чтобы немного оживить пейзаж.

– Как ты груб, Пьетро! – порозовев, отвечала она. – И циничен. И шутка твоя совершенно не смешна.

Малерба, не обращая на нее внимания, обернулся ко мне.

– В любом случае, – он наставительно воздел палец, – я бы на твоем месте плотно занялся метрдотелем.

Этот совет удивил меня. Меж тем мы оставили позади деревья и двигались к развалинам форта, поросшим кустарником. За парапетом виднелось море, а позади и в отдалении – горы Албании, еще освещенные солнцем. Все это напоминало кадр цветного широкоформатного фильма.

– А почему Жераром? – спросил я.

– Да сам не знаю почему. Манеры у него, как у предателя из фильма. Он тебе не напоминает Клода Рейнса из «Дурной славы»? Поставь его рядом с Ингрид Бергман, и увидишь.

– Я с ним уже разговаривал.

– Да ну? И что?

Я уныло качнул головой. Мы теряли время. На земле среди сорной травы стояла древняя, заржавленная пушка, и я, остановившись, подал руку Нахат, чтобы помочь ей перелезть. Дива, которая, судя по аромату, извела полфлакона «Л’эр дю Тан», не меньше, оперлась на меня несколько сильнее, чем было нужно. И вдруг, напустив на себя таинственный вид, сказала доверительно:

– Раз уж Пьетро заговорил о прислуге, значит…

– Милая, я же просил тебя, кажется, не встревать! – неожиданно окрысился на нее Малерба. – Досидим здесь, пока не стихнет, и отвалим.

– Но ведь это может быть важно, – настаивала она.

– Я два раза не повторяю!

– О чем спор? – вмешался я.

– Да так, ни о чем. Ерунда.

– А все же, Нахат?

Тем временем мы добрались до остатков крепостной стены, вдоль которой ветер бушевал уже всерьез. Низко, над самой землей, сновали чайки, пытаясь укрыться под защитой холма. У наших ног, за маленьким волнорезом, тянулся пляж, где в павильончике лежал труп Эдит Мендер. Дива прижала руки к груди и терла их так, словно от порывов ветра, раздувавшего юбку, ей стало холодно или при виде павильона ее пробрал озноб. Она, как мне показалось, о чем-то напряженно думала. Потом, искоса взглянув на Малербу, повернулась ко мне:

– Я говорила Пьетро, а он твердит, что это не имеет значения. И это только все запутает еще больше. И все же… может, тебе пригодится… В ту ночь, когда англичанка покончила с собой или была убита, я видела, как из сада в отель пошел этот юноша… официант.

Я встрепенулся:

– Спирос?

– Да.

– Когда это было?

– Не знаю. Наверно, после полуночи, потому что генератор уже не работал. Мои таблетки не подействовали, я не могла заснуть и слышала, как в смежном номере храпит Пьетро.

– Ты уж выкладывай все, как было, – вмешался Малерба. – Ты отправила меня в мой номер, потому что у тебя якобы разболелась голова.

Казалось, ее ливанские глаза мечут молнии.

– Пьетро, ты наглец!

– Это мне известно. Но что-то в последнее время у тебя слишком часто болит голова. – Он подмигнул мне. – А когда рядом Хоппи, все проходит. Отчего бы это?

Нахат Фарджалла, заалев, негодующе фыркнула:

– Мало того что наглец, так еще и пошляк, вот ты кто! О прочем лучше помолчу! – Она обернулась ко мне, ища поддержки. – Сама не знаю, что я в нем нашла, Ормонд. Может, хоть ты мне скажешь, что я в нем нашла?

Физиономия Малербы расплылась в гнусной ухмылке, достойной киностудии «Чинечитта».

– Я-то прекрасно знаю, что ты во мне нашла.

– Какая же ты все-таки скотина! – вспыхнула Нахат. – Твоя мораль – резинка, которой перехватывают пачки стодолларовых купюр.

– Ну довольно, довольно… – вмешался я. – Так что там со Спиросом?

– Я вышла подышать свежим воздухом на балкон, а оттуда виден сад и дорожка на пляж.

– И?

– И увидела внизу этого гречонка.

Вот это было уже интересно. И открывало новые многообещающие перспективы. И могло, впрочем, все запутать еще больше.

– Он шел с пляжа?

– Может быть, и оттуда, а может быть, просто прогуливался по саду. Ночь была лунная. Он стоял внизу, курил. Потом вошел.

Малерба полоснул ее злобным взглядом.

– Ты просто шарлатанка! – рявкнул он. – Несешь всякую чушь, и кончится тем, что сломаешь парню жизнь.

Фонарь освещал проход. Я шел впереди, Нахат за мной, а Малерба замыкал шествие.

– Сколько страсти… – сказала дива.

Ее голос и наши шаги гулко отдавались в этой нише, а она была неширока – всего десяток истертых каменных ступеней и коридор, ведший в круглый зал под сводчатой низкой крышей и с маленькими смежными комнатками.

– Дай бог, чтобы нам на голову не упал какой-нибудь долбаный камень, – пробурчал итальянец.

Я посветил фонарем туда и сюда, оглядываясь по сторонам. Пахло старыми стенами, землей и сыростью, чуть ли не могилой. Ни малейшего признака человеческого присутствия.

– Видите, следов на пыли нет, – показал я. – Здесь давно уже никто не бывал.

Не было и признаков того, что зал или комнатки были когда-то обитаемы, – ни матрасов, ни одеял, ни остатков чего бы то ни было. Как и кострищ, оставшихся после того, как тут разводили огонь, чтобы что-то сготовить или погреться.