Последнее дело Холмса

– «Преступление заурядно. Логика – большая редкость. И посему не на преступлении, а на логике вам следует сосредоточиться»[70].

– Логике литературной, вы хотите сказать? Логике повествования?

Я спокойно кивнул:

– Задачу, стоящую перед нами, можно решить только так.

Фокса взирал на меня, как, должно быть, апостолы – на Христа в лучшие моменты Его жизни.

– Воображение читателя против воображения романиста?

– Да, хотя с этим надо быть осторожным. Воображение способно возместить нехватку очевидности, но это обоюдоострое оружие.

– В каком смысле?

– Один из недостатков воображения в том, что оно предлагает слишком много вариантов, а те могут направить по ложному следу. Ладно, давайте-ка пока оставим Веспер. Верните эту карту в колоду. Займемся Клеммерами, персоналом, вами и мной, если угодно. И Пьетро Малербой с Нахат Фарджалла. Если убийца, кто бы он ни был, так умен, как он сам полагает, он будет знать, когда остановиться. – Я задумчиво сморщил лоб. – Впрочем, может быть, он уже выполнил свою программу.

Фокса несколько секунд размышлял над моими словами. Потом взял сигареты.

– Полагаете, остановится на Эдит Мендер и Карабине?

Я осторожно кивнул, вытягивая сигарету из протянутой мне пачки:

– Что ж, гипотеза допустимая[71].

Мой собеседник оценил саркастическую холмсовскую интонацию.

– Вы полагаете?

– В этом нет ничего невероятного.

Он взглянул на меня как-то странно.

– Это вас и беспокоит, не так ли? Опасаетесь, что убийца перестанет убивать, прежде чем мы отыщем ключевую улику?

– Я дорого бы дал, чтобы этого не слышать, – ответил я сурово.

Фокса отозвался кратким циничным смешком:

– Да будет вам, Холмс… Я двое суток неусыпно наблюдаю за вами. Не пытайтесь внушить мне, будто вас вся эта история не заводит. Сознайтесь, что это лучше, чем играть главную роль в фильме. Я прямо вижу, как вы дрожите от удовольствия, которое доставляет вам непредсказуемость нашей охоты. И куда девалось бы это удовольствие, будь вы непогрешимо точным, как расписание поездов?

Фокса удалился в свой номер, объяснив, что должен подумать и кое-что записать. Посмотрим, как мы справимся с допросом Клеммеров, – пора уже. Я как раз докуривал, собираясь подняться и покинуть террасу, когда появились Малерба со своей дивой. Ни с одним из тех, с кем мне приходилось общаться после загадочной трагедии, произошедшей на Утакосе, не чувствовал я себя так неловко, как с ним. Мы были слишком давно знакомы; он не принимал меня всерьез, я был в этом уверен. Итак, они предстали передо мной в тот миг, когда я собрался уходить. Примадонна – накрашенные ресницы, густо подведенные глаза, сандалии, бледно-лиловая блуза с большим вырезом, плещущая вокруг ног юбка – разместила свою тонкую и томную фигуру на подушках железной скамьи, а Малерба остался на ногах, критически разглядывая меня. Потряхивая принесенным из бара стаканом виски, позванивая кубиками льда.

– В чем дело, Хоппи? Тебе взбрело в голову учинить нам допрос?

Не обращая внимания на грубость, я тщательно загасил окурок в пепельнице.

– Ну, Шерлок, поделись своими выводами.

На язвительность тона я ответил укоризной взгляда.

– Эдит Мендер и доктор Карабин были убиты. Их смерти, а быть может, и их жизни как-то связаны. В этом нет ни малейшего сомнения.

– Ага, Пьетро, а я что говорила?! – воскликнула дива.

Не выпуская из руки стакан, Малерба отмахнулся и тем самым дал понять: все, что было или еще может быть ею сказано, – чушь собачья.

– Дорогая, не вмешивайся. Все это слишком глупо.

Нахат Фарджалла помахала мне ресницами:

– Но у него есть…

– Не лезь, я сказал!

Он глотнул виски, глядя на меня поверх края стакана:

– Все это несусветная чушь. Двое суток назад мы были на яхте, а здесь, на Утакосе, оказались по чистой случайности. Мы тут с какого боку?

– Да почти что ни с какого, – согласился я.

– Тогда скажи, какого… мы с Нахат тут делаем?! Мы про этих людей и это место знаем еще меньше, чем ты.

Я холодно взглянул ему прямо в глаза:

– Ты знал Кемаля Карабина?

– Кого?

– Ты слышал кого. Знал его, спрашиваю?

– В жизни не встречал.

– А Эдит Мендер?

– Да твою же мать!.. Ты спятил? Кем ты себя возомнил?

Я повернулся к примадонне:

– Ты бывала в Смирне?

Она смотрела на меня в растерянности:

– Никогда, Ормонд. Уверяю тебя.

Малерба медленно поднял стакан. Потом задумчиво повел вокруг себя глазами, пока не остановился на оливах в саду.

– Ты чересчур серьезно все это воспринимаешь…

– Не исключено, – согласился я.

– Черт знает что воображаешь о себе.

– Может быть.

– Хочешь, скажу, что я об этом думаю, Хоппи?

Я шевельнулся:

– Сделай милость, больше не называй меня так.

Он злорадно хохотнул:

– Тебя это раздражает?

– Да, Пьетро, – терпеливо ответил я. – Ты единственный человек на свете – а я, видит Бог, кое-каких людей знавал, – который меня раздражает.

– И сильно?

– Порядочно, если начистоту. Тебе бы понравилось, если бы я звал тебя Педрито или Пупсик? Или «трастеверский шакал», как зовут тебя за глаза американские продюсеры?

Нахат Фарджалла расхохоталась, заработав злобный взгляд Малербы.

– Да вряд ли, – сказал он.

– Ну и вот.

Он сузил свои татарские глазки, почесал бровь: