Последнее поколение

А Гвейран в их дискуссию даже вникать не стал. Он решил не загадывать на будущее, довольствоваться тем, что есть. Мальчики повеселели, идут пока достаточно бодро, тащить никого не надо — ну и слава всем создателям и вдовицам до кучи!

…— Ах, какие чудесные тут места! — не уставали восхищаться юные мутанты, обводя окрестности взглядом, полным того особого умиления, какое возникает, к примеру, у закоренелого горожанина при встрече с природой — дикой, но безопасной и живописной. Наблюдателю Стаднецкому, чтобы испытать подобное состояние, требовался сосновый бор после дождя, июльский луг напоённый медовыми запахами, или морское побережье тёплой ранней осенью. Непритязательным церангарам достаточно было промозглой пятнистой равнины, единственное «чудо» которой состояло в том, что можно было подолгу идти, не погружаясь выше колен. Топкие участки перемежались с участками надёжной тверди. Они хорошо выделялись визуально — синевато-зелёным и ярко-оранжевым цветом молодой церангской травы. Здесь, на востоке, весна уже прочно вошла в свои права. Те немногие представители местной флоры, что пережили, многократно мутировав, страшные времена ядерных бомбёжек, просыпались от зимнего сна. А в душе наблюдателя Стаднецкого пробудился профессиональный интерес, почти утраченный в пылу событий последних месяцев. Он собирал травинки, аккуратно складывал между листами подорожных документов — для коллекции. Дома… Странно, он именно так и думал о том месте — «дома», в крумской квартире, у него остались отличные ботанические определители, прекрасные иллюстрированные издания Имперского Центра наук и искусств. Библиографическая редкость, чудом уцелевшая в годы больших чисток… Спецразрешение номер 53–22, сляпанное наспех на «подпольном» земном принтере… Что-то с ними теперь? Целы ли? Или сгорели давно в чьей-то железной печурке-вонючке?

Гвейран вспоминал о книгах с сожалением, но именно как об историческом раритете. Потому что ценности естественнонаучной они больше не представляли. Какими бы качественными и разнообразными ни были фотографии и рисунки в определителях, а описания — подробными и точными, пользоваться ими стало невозможно. То странное, что росло теперь на радиоактивных равнинах Церанга, не подходило ни под одно определение. Самые общие наследственные признаки — и те не выявлялись. Растения-монстрики, растения-уродцы, невесть от чего родившиеся, и невесть что порождающие. Каждое следующее поколение не похоже на предыдущее. Непрерывная цепь мутаций, которой не видно конца… Одни из самых нежных творений церангарской природы — они оказались и самыми пластичными. Изменились до неузнаваемости, но остались жить. Устойчивым к радиации людям этой планеты повезло меньше…

Гвейран сорвал очередную рыжую травинку, осторожно, чтобы не уколоться. И понял, что опасался зря. То, что с виду казалось острой и жёсткой, как у земной розы, колючкой, наощупь напоминало самую мягкую резину, гнулось от малейшего нажима.

Следующая находка оказалась ещё диковиннее. Из серого, в палец толщиной, стерженька вырастали рядами маленькие круглые листики на короткой ножке, выходящей точно из центра листовой пластины — будто крошечные розовые грибы или канцелярские кнопки.

— А что это такое? Как называется? — Тапри, дотоле совершен равнодушный к ботанике, вдруг проявил интерес к его изысканиям.

Пришелец в ответ только пожал плечами.

— Я думаю, это мирциль. Их него можно варить мёд! — радостно объявил цергард Эйнер.

На самом деле, ничего такого он не думал, просто ему хотелось болтать глупости. Так приятно, когда не нужно постоянно следить за собственными словами, чтобы их не обернули портив тебя, когда некому выискивать в них скрытый смысл, когда от сказанного тобой ничья судьба не зависит… Просто слова, безобидные, ничего не значащие…

— Скажи, пожалуйста, — в голосе Гвейрана слышался упрёк. — Ты хоть раз в жизни, хоть на картинке мирциль видел?

— Не-а! Но у нас в треге служил один парень с юга, он всегда пел такую песню:

Растёт… нет, цветёт мирциль медовый
в саду моей души… ммм…
И кто-то там, не помню…
Навстречу поспеши… —

продекламировал Эйнер, понимая, что попытка передать мелодию заранее обречена на провал.

— И какая же связь между южным фольклором и вот этим несчастным растением? Что-то я не улавливаю.

— Просто там дальше упоминалось, что у мирциля розовый цвет.

— Ох, горе моё! Мирциль, к твоему сведению, это огромное дерево, высотой с трёхэтажный дом. И листья у него были совершенно нормальные, зелёные. А цветы — розовые. Над цветами кружились насекомые, собирали нектар и делали мёд…Ты знаешь, что такое мёд?

Цергард Эйнер мечтательно улыбнулся.

— Вроде бы, что-то сладкое. Такая красивая розовая каша.

— Это в голове у тебя каша, — безнадёжно махнул рукой пришелец.

— А почему этот мирциль такой маленький, если он был огромным деревом? — одну половину их диалога Тапри не понял, вторую пропустил мимо ушей. — Может, это совсем другое растение?