Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев

Хейнрици возвращался в свой штаб в темноте, его продвижение замедляли толпы беженцев. Весь день он видел их повсюду — кто пешком с тюками на спине, кто с ручными тележками с последним скарбом, кто на подводах, запряженных лошадьми или быками. Во многих местах беженцы были для войск Хейнрици почти такой же огромной проблемой, как и русские. На командном посту собрались встревоженные штабные офицеры, чтобы узнать личные впечатления генерала. Хейнрици мрачно подвел итог увиденному: «Они недолго еще смогут продержаться. Все жутко устали. Но пока мы держимся. Шернер этого сделать не смог бы. Этот великий полководец не смог задержать Конева даже на один день».

Вскоре позвонил шеф ОКХ генерал Ганс Кребс. «Ну, у нас достаточно причин для чувства удовлетворенности», — заявил он Хейнрици. Хейнрици согласился: «Учитывая масштаб наступления, мы не намного отступили». Кребс предпочел бы более оптимистичный ответ, но Хейнрици сухо добавил: «Я научился никогда не хвалить день, пока не наступит вечер».

* * *

В темноте рядовой Вилли Фельдхайм покрепче сжал в руках свой громоздкий фаустпатрон. Он не знал точно, где находится, однако слышал, что эта линия стрелковых ячеек прикрывает три дороги в район Клостердорфа примерно в 18 милях от линии фронта. Еще совсем недавно, поджидая появления на дороге русских танков, Вилли думал, что участвует в великом приключении. Он представлял, как увидит первый танк и наконец-то впервые выстрелит из своего противотанкового оружия. Трем ротам, защищавшим перекрестки, приказали подпустить танки как можно ближе, и только потом стрелять. Инструктор сказал, что правильным будет расстояние в шестьдесят ярдов, и теперь Вилли размышлял, когда же появятся танки. Скорчившись в сыром окопе, Вилли думал о тех днях, когда он был горнистом.

Особенно ясно он помнил один яркий, солнечный день в 1943 году, когда Гитлер выступал с речью на Олимпийском стадионе, а Вилли вместе с тысячами горнистов приветствовал появление фюрера. Он никогда не забудет слов вождя, обращенных к собравшейся молодежи, к гитлерюгенду: «Вы — гарантия будущего…» И толпа завопила: «Führer Befiehl! Führer Befiehl!» Это был самый достопамятный день в жизни Вилли. В тот день он свято верил, что у рейха лучшая в мире армия, лучшее оружие, лучшие генералы, а самое главное — величайший в мире лидер.

Его воспоминания прервала неожиданная вспышка, осветившая ночное небо. Вилли всмотрелся в сторону фронта и снова услышал глухой рокот орудий, о котором на короткое время забыл, и почувствовал, что замерз. В животе заурчало, и захотелось расплакаться. Пятнадцатилетний Вилли Фельдхайм был страшно испуган, и никакие благородные цели и зажигательные речи не могли ему сейчас помочь.

* * *

Еле слышно забили барабаны. Им тихо ответили тубы. Затем снова раздалась приглушенная барабанная дробь, и снова тихо и грозно откликнулись тубы. Затем ожили басовые, и из глубин Берлинского филармонического оркестра полилась величественная, приводящая в трепет «Гибель богов». Атмосфера в темном Бетховен-Халле казалась такой же трагической, как и музыка. Светились только огоньки на пюпитрах музыкантов. В зале было холодно, и люди не снимали пальто. Доктор фон Вестерман сидел в ложе с женой и братом. Рядом сидела сестра дирижера Роберта Хегера с тремя подругами. И на своем обычном месте сидел рейхсминистр Альберт Шпеер.

Сразу после скрипичного концерта Бетховена Ташнер, его семья и дочь Георга Дибурца покинули Бетховен-Халле. Теперь они были на пути к безопасности, и не только они. Шпеер сдержал обещание: прислал свой автомобиль и даже адъютанта, чтобы сопровождать маленькую группу до цели назначения. Сейчас создатель чудовищной военно-промышленной машины Гитлера слушал музыкальную бурю, повествующую о злодеяниях богов, о Зигфриде на его погребальном огненном ложе, о Брунгильде, верхом на коне спускающейся к погребальному костру, чтобы воссоединиться с Зигфридом в смерти. Затем под грохот цимбал и барабанов оркестр ринулся к кульминации: к ужасному уничтожению Валгаллы. И когда траурная величественная музыка заполнила зал, слушатели почувствовали такое глубокое горе, что даже не могли плакать.[47]

Глава 2