Последняя гимназия

Кубышка сердился не на шутку. Лицо его со вздернутым носиком покраснело, а усики, тоненькие, похожие на крысиные хвосты, тщательно хранимые и холимые, усики, растущие так многозначительно, что даже Костец, не выдержав, как-то заметил: "И что это у тебя на губе за похабщина растет" – усики розно поднялись и топорщились…

– Не сердись, Кубышка, – миролюбиво ответил Фока: плюнь, лучше выпьем… "Выпьем мы за Сашу!… Сашу дорогого!" – вдруг запел он и закружил по музею Сашку.

– Да ты пьян, Фока! – весело закричал Сашка: – Ей богу, пьян!… Эва, разит, как из паровоза!…

– Ну и что из того, что пьян?… Подумаешь! Вот пойдем выпьем – никому обидно не будет. Как, по-твоему, Иошка?…

– Пойдем, – согласился Иошка. – Если угощаешь, я не прочь.

– Факт, угощаю… А ты Сашка, идешь?

– Нет, я не иду…

– Нет, пойдешь.

– Нет, не пойду…

– А я говорю – пойдешь, – крикнул Фока и, бросив Сашку на кровать, принялся загибать ему салазки.

– Нет… Ой-ой-ой!…

– Пойдешь?…

– Пусти…

– Спрашиваю – пойдешь?…

– О-ой-ой!

– Пойдешь?…

– Пойду!…

Фока освободил Сашку и самодовольно надел свою шляпу:

– Я говорил, что ты пойдешь… И незачем было спорить… Никогда со мной не спорь… Не докажешь…

* * *

Ночью дворник был разбужен шумом под воротами. На тумбе сидел Сашка и плакал горькими слезами, утираясь своей кепкой. Рядом на коленях стоял Иошка, крестился и, кланяясь во все стороны, кричал: "Вяжите меня, православные, – я человека убил". И ругал матерно Достоевского. А Кубышка, раскачиваясь, дергал за оборвавшийся кусок проводки, думая, что звонит в дворницкую.

5

На дачу, повидать Лепешина, приехала его мать, сгорбленная годами и жизнью женщина. Лепешин обрадовался, оставил свой велосипед и целый день водил ее по Павловску, по парку, а вечером, отпросившись у халдеев, пошел проводить её на поезд.

И здесь, на вокзале, случилось то, что потом перевернуло, исковеркало и сломало судьбу шкидца. Шкидец плюнул…

К нему подошел скучавший на платформе агент и скучным голосом потребовал трехрублевый штраф. В другое время Лепешин обложил бы требовавшего целковых на тридцать матом, швырнул бы кирпичом или булыжником и потом удрал, но рядом стояла мать, – ругательства застряли у него в горле. Он стал извиняться, потому что ни у него, ни у матери денег не было… Но агент, полный служебного рвения, требовал и уже порывался взять шкидца за шиворот, чтобы тащить в дежурку. К несчастью, в это время подошел ленинградский поезд, и Лепешин, увидев Викниксора, бросился к нему за помощью. Викниксор был задумчив и грустен, отдавая трехрублевку агенту, но по дороге в Шкиду мечтательность исчезла, сменилась холодным педагогическим расчетом, и он объявил Лепешину, что возьмет у него в залог велосипед…

Если бы Викниксор предоставил Лепешину выбор: подвергнуться самой тонкой и мучительной пытке или отдать велосипед, – Лепешин, без сомнения, выбрал бы первое.

Весь вечер Лепешин ходил расстроенный и хмурый, ночью его мучила бессонница, в голову лезла всякая чертовщина, он думал, как выручить ему свою машину, думал долго и наконец нашел выход. Что днем показалось бы диким и нелепым, ночью представлялось простым и обычным.

Лепешин тихонько оделся и пошел выручать – пошел к викниксоровской квартире. Первую дверь он выломал легко и спокойно, но в сенях, в темноте, зацепил ногой какую-то кадушку, с кадушки посыпались тарелки, черепки, и Лепешина схватили. Вина – взломанная дверь – была налицо.

Со свечой в руке, в нижнем белье и в халате, свершил Викниксор короткий суд, который и решил участь шкидца: завтра его отправят в лавру.

Но отправлять Лепешина в лавру не пришлось. Ночью он решился, сломал дверь в изоляторе, ограбил кладовку и исчез.

Утром в Шкиде царило возмущение. И возмущались, конечно, ребята не взломом своего продуктового магазина, который обычно грабили все и главным образом убегающие, возмущались запиской, оставленной грабителем: "Здесь был я, знаменитый бандит Дубровский-Лепешин".

– Вот Бобер! – удивлялись и возмущались шкидцы. – Прямо лох какой-то… Себя закапывает.

И только один Химик знал истинную историю этой записки. Он вспомнил, что рассказывал ему Лепешин, когда они жарили в лесу курятину.

Утром Лепешин разбудил Химика комками земли, которые швырял через окно тому на кровать.

– Выходи! – сказал он: – мне с тобой поговорить надо… Одевайся и хряй на кирпичики!…

Химик схватился за одежду. Он думал, что Лепешин расскажет ему что-нибудь очень важное

и поэтому, когда шел к кирпичной ломке, волновался…

– Ну что? – спросил он, едва завидев голову Лепешина: – Зачем ты меня позвал?

– Да так, – ответил тот: – шамовка у меня фартовая… Садись, шамай…

Тут же на камне расположилась буханка ситного, колбаса, масло, две банки консервов, шоколад и коньяк… Сам Лепешин был в новеньком синем костюме и, подостлав английское пальто, курил сигару…

Изголодавшийся шкидец упрашивать себя не заставил и принялся за шамовку. Компании по ней с ним Лепешин не разделил, – разделил по коньяку… Когда бутылка опустела, он многозначительно потрогал висящий под пиджаком финский нож и сказал:

– Пойдем…