Последняя командировка

А потом, однажды, мы до утра оставались в горах, там, где я выпустила черепаху, а утром мне невозможно было возвращаться домой, и мы не стали возвращаться еще день и еще ночь. На третий день пришлось вернуться.

Вспоминать мне то утро просто не хочется. Мать плакала и сердилась, и ударила даже, а у Лени был все такой же невозмутимый вид — ничто, ничто его не расстраивало.

Мы потом не виделись дней пять. Мать меня не пускала, а когда пустила, я сразу к Саркисовым. Саркисова сор выметает. Она посмотрела на меня как-то невнимательно и сказала:

— Нынче выехали.

И вынесла мне письмо, где ничего нет, кроме слов «не сердись, прощай». Разве кто-нибудь может в таких случаях сердиться? Он может быть несчастен, может утопиться…

Я сидела у берега и желала, чтобы пришли какие-нибудь хулиганы и бросили меня в воду, как ту несчастную кошку.

А потом я все вспоминала наши разговоры и как он сказал:

— Ты добрая, добрая девочка, но глупенькая и бесхарактерная.

Я удивилась: меня никогда глупенькой не называли, и в школе я училась хорошо. Обидно…

Потом я, почти не готовясь, поехала сдавать экзамены и провалилась.

Мама отнеслась к моей неудаче как-то равнодушно. Она сказала:

— Ну что же. Устраивайся работать.

Она обещала сходить к знакомой — Анне Ивановне, заведующей столовой, — просить, чтобы меня взяли подавальщицей. Я так и не знаю, что Анна Ивановна ей сказала, потому что она еле до дому дошла, — так плохо у нее было с сердцем. Всю ночь было плохо, и я поила ее каплями. Утром вызвала врача. Пришла не та, которая мне нравилась, а пожилая. Мама ей сказала:

— Вы меня лучше не трогайте, мне трудно поворачиваться.

Докторша говорит:

— Как же я могу, не выслушивая, определить вашу болезнь. Не бойтесь, я осторожно.

Она послушала ее и пошла в кухню мыть руки. Там она мне сказала, что маму нужно везти в больницу и она все устроит. Когда мы вернулись, мама уже умерла. От инфаркта.

Осталась я совсем одна. Первое время приходила мамина родня: дядя Гриша, Федя — племянник и Мария — папина двоюродная сестра. В столовую брали меня, но я не могла даже представить себе, как я в этом доме, в городе одна останусь. Спать перестала. Есть не могла. Утром проснусь и думаю: зачем вставать, завтрак готовить — нет у меня никого и никто меня не любит. Люба — подруга моя — кассиршей работает на железной дороге, устроила меня на эту работу. Только я думала, что ездить буду по нашей Южной дороге, а в Москве мне предложили сюда: в декрет проводница ушла, и не было замены. А мне — чем дальше, тем лучше.

И вот только теперь, работая проводницей, я встречаюсь с разными людьми и реже думаю о своих бедах.

Я опять думаю о той докторше — почему имела она такую власть? Почему ее все уважали, и смогу ли я добиться уважения людей, хотя я «глупенькая и слабохарактерная». — Но, может быть, это со временем пройдет? Я поумнею и приобрету характер. Если бы она тогда пришла к маме, может быть, мама жива бы осталась. Ведь просила же мама ее не трогать — вот не дает мне это покоя… Хорошо спасти человека от смерти или помочь женщине родить.

Когда мы с доктором приняли у Лидии Михайловны ребенка, я дала себе слово стать врачом. Здесь я долго не проработаю. Чувствуешь себя бездомной. Где ж теперь мой дом? Общежитие.

Неприятно, что пришлось уйти, не попрощавшись с Дмитрием Николаевичем, но его нигде не было. Должно быть, он вышел на станции и забрел куда-то далеко, а ждать его мне было некогда и даже неудобно из-за Лидии Михайловны. Теперь я не знаю, как мы друг друга найдем. Я — странный человек и это понимаю, но мне кажется необходимым, чтобы мы с Дмитрием Николаевичем увиделись еще и, может быть, не раз. Он ко мне хорошо относится, и это меня к нему привлекает. Я чувствую себя такой слабой и неустойчивой, хотя ему и показалось, будто я «бесстрашная». У меня нет ни отца, ни брата…

И хорошо, что он уже стар, иначе я могла бы им увлечься, а это ни к чему. Довольно. Я теперь дала себе слово быть осторожной и сдержанной…

…Я проводила Лидию Михайловну с ребенком и пошла ночевать к Поярковым. Софья Николаевна — Ленина мать — живет в Иркутске, и когда я устраивалась на эту дорогу, я знала, что она здесь живет. Она любит меня, хотя и знает, что между нами было. Она не осуждает Леню — что ж делать, если человек разлюбил? Но меня жалеет.

Софья Николаевна проверяла тетради, когда я пришла. Спросила, откуда я так поздно. Сказала, что от Лени только сегодня было письмо: он здоров, печатается в газетах и журналах. Все благополучно. Она посмотрела в сторону, избегая моего взгляда, и больше ничего не сказала, а я не решилась спросить, есть ли там хоть слово обо мне. Должно быть, нет. Мы выпили с ней чаю, и она постелила мне на диване.

Не буду ничего вспоминать. Говорят, чувство можно в себе подавить, но я не делаю этого, потому что любить, даже безответно, — радость. Может быть, это пройдет постепенно, «присохнет». Но я даже не знаю, хочу ли я этого.

Я рассказала Софье Николаевне о родах в вагоне и что это событие что-то изменило в моем отношении к жизни: теперь я меньше боюсь будущего и больше верю в себя.