Последняя командировка

Она сказала:

— Это очень для тебя хорошо, Лизонька. Забудется всякий вздор…

Я люблю Софью Николаевну — кого же мне теперь любить, — странно все-таки, что сын ее меня разлюбил…

V

В Абакан прибыли на закате. Солнце докатилось до самого края неба и приостановилось на миг, готовое погрузиться в невидимую за чертой леса бездну. Его очертания были отчетливы, багровость неправдоподобна. Волны белого пара, стелющиеся по воздуху, были неровно окрашены в цвет раскаленной меди.

Дмитрий Николаевич созерцал это зрелище равнодушно. Со вчерашнего дня приподнятость, которая не покидала его с начала пути, исчезла. Он проснулся разбитым и апатичным. Все пережитое в дороге — Лиза, рождение ребенка и забавные его соседи — казалось ему сейчас скучным, а его собственное необъяснимое воодушевление и обостренная впечатлительность — смешными.

Ему казалось, что все смотрят на него с усмешечкой, хотя в действительности никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Дмитрий Николаевич, кряхтя, умывался и одевался; молча, брезгливо выпятив нижнюю губу и непрерывно раздражаясь от всяких пустяков, собирал вещи.

Когда поезд подошел к станции, тумана уже не было. От солнечного диска на горизонте остался только багровый отблеск. Окружающие предметы были словно вычерчены тушью на недавно выпавшем снегу, а там, где не было снега, угольной ямой чернело неосвещенное пространство. Снег свисал с низких крыш пристанционных построек, светился, чуть розовея и напоминая о новогодних праздниках, а под ногами, истоптанный подошвами, хлюпал по-весеннему.

Дмитрий Николаевич пожалел, что сейчас не лето: здесь сливались реки Абакан и Енисей, а недалеко лежало море-озеро Байкал.

Держа чемоданы на весу, он остановился, отыскивая глазами Арсения, которому послана была телеграмма. И хотя он встречал Арсения уже после войны, он все представлялся ему юношей небольшого роста, женственно изящным. У него была тонкая кожа бледного оттенка, и загар к ней не приставал.

Дмитрий Николаевич поймал себя на том, что ищет среди немногочисленной публики, стоящей на платформе, молодого Арсения, бледного, голубоглазого, тонкого, как мальчик… Такого здесь не было.

Поезд стали переводить на запасные рельсы. Публика расходилась, и вот наконец никого не осталось на платформе. Отсвечивая розовым и голубым, убегали в бесконечность отшлифованные рельсы, и каркали вороны на крыше привокзального буфета.

Из буфета вышел какой-то человек в оленьей шапке, сдвинутой на лоб.

Дмитрий Николаевич взглянул на него с разочарованием, но лицо его оживилось мгновенно, когда вслед за высоким в дверях буфета появился небольшой и худощавый человечек в распахнутой меховой шубе.

Приятели устремились навстречу друг другу.

— П’ости, голубчик, засиделся в буфете… Честное слово, ты совсем не поста’ел… — заговорил Арсений. Голос его, ничуть не изменившийся, согрел и живо напомнил прошлое. Дмитрий Николаевич скомкал приятеля своими большими руками.

Друзья взяли машину и поехали к Арсению, жившему за чертой города. Ехали долго, через весь Абакан.

— Дом культу’ы, — говорил Арсений, откидываясь на спинку сиденья и прикрывая глаза. Профиль его, когда-то тонкий, теперь напоминал хищную птицу. Дмитрию Николаевичу показалось, что в манерах его появилось что-то жеманное, какой-то провинциализм. Отвернувшись от приятеля, он рассеянно глядел в окошко на большие и маленькие дома, мелькавшие перед глазами. Больших было мало и очень много маленьких. Потом большие перестали появляться совсем, а маленькие попадались через некоторые промежутки времени — они стояли на довольно далеком расстоянии друг от друга, — машина выехала за город.

— Значит, ты композитор, а помнишь, как ты хорошо играл на рояле? Из тебя вышел бы, наверное, отличный артист…

Арсений показал скрюченный указательный палец на левой руке:

— Вот… А к’оме того, ’азве это хуже — композитором? Я не жалею… Хакасская музыка очень, б’ат, любопытна и таит возможности… Последние годы я, знаешь ли, мало пишу свое. В моей об’аботке идут хакасские песни — фолькло’ом занимаюсь. Пишу и для теат’а…

— Что так? Почему же не свое? Или ты, как Лист…

— Нет, ск’омнее… Это более инте’п’етация. П’ежде у меня было все абсолютно своеоб’азно и шло из меня самого. Я сам и мои чувства были единственным источником музыки. Но с тех по’ я очень изменился: соз’ел, точнее поста’ел. Иногда оно возв’ащается, и я иг’аю упоенно… Но очень ’едко. Анна Александ’овна гово’ит, что в такие минуты на наш дом сходит благословение, и все идет хо’ошо. И это п’оисходит совсем иначе, чем п’ежде, — я почти не отдаю себе отчета в том, что иг’аю, и не пытаюсь записывать. Это как молитва, идущая из глубины души. Без слов. Безымянные чувства… и п’едставь — ни темы, ни замысла и никакой че’новой ’аботы. Вещь п’иходит готовая. П’осто чудо!.. Но очень ’едко тепе’ь. Зато столько счастья! Его хватает надолго…

— Жаль, что не записываешь. А если бы это делала Анна Александровна?

Арсений смутился и помрачнел. Он избегал глядеть на друга.

— Нет, б’ат. Она уже не может.

— Но ведь она же пианистка?

— Она уже пять лет не встает с постели…

— Ах…