Последняя любовь поэта

Были и такие, которые заранее злорадствовали. Останется афинянка на бобах. Поклонники не станут ждать, пока Феокрит уедет. Побродят, побродят около калитки, да и найдут более теплый уголок... Но хотя и называли Миртиллу дурой, но про себя считали ее толковой и оборотистой. Что-то тут не так.

Весь Лампсак не раз уже видел, как афинянка шла куда-то с Феокритом в белом хитоне и таком же гиматии, по обычаю обвивавшем затылок. Даже лента в волосах была белая. Нарумянена едва-едва, и глаза не подведены. Совсем стала не похожей на гетеру.

Кой-кому из граждан это не понравилось. Один старичок, член городского совета, почитавший законы и не любивший гетер, подумывал даже о том, нельзя ли запретить Миртилле ходить в таком виде по городу. Разыскал древний закон Солона, предписывавший гетерам носить пестрое платье, украшенное цветами. Для тех далеких времен закон был не очень обидным — иная красивая женщина в таком платье становилась еще красивее,— но касался он, конечно, только Афин, да и там был давно отменен. В городском архиве Лампсака ничего подходящего на этот счет не оказалось.

К тому, что приезжий поэт ходит гулять вдвоём с Миртиллой, в городе начали привыкать.

Но удивились, когда башмачник Гедил, живший на краю города, рассказал, чему он стал свидетелем. Ранним утром, ещё до зари, он вышел во двор и увидел, что по улице идут пятеро — впереди Феокрит и Миртилла, оба в одеждах путников, за ними трое рабов, тоже одетых по-дорожному. Гедил был человек любопытный. Решил проследить, куда же это они собрались в такую рань. Спрятался за забором. Путники вышли в поле и свернули на дорогу, по которой зимой ездят дровосеки, а с весны пастухи гонят стада в горы к югу от Лампсака. Куда же они?.. Никто не мог сообразить куда и зачем. Городов в той стороне нет. Несколько маленьких селений, а дальше на сотни стадий лесные трущобы. Кроме немногих пастухов никто туда не ходит, зато зверья полно. Говорят, в самых глухих местах есть еще и львы.

Ни в тот день, ни на следующий Феокрит, его подруга и рабы не вернулись. Прошли и три дня и четыре — их все не было. Уход поэта становился событием. Об этом заговорили и по домам, и в харчевнях — у Арктина, у хромого Демада, даже у Стесимброта — отца матросов. Там тоже прошел слух о том, что какой-то очень важный человек ушел в горы, да и пропал. Что это был за человек, никто толком не знал, пока не зашли в портовую харчевню двое рабов Неофрона. Сказали, что хозяин в большой тревоге. Сам не знает, куда девался приезжий. Обещал вернуться дня через два. Теперь уже пятый на исходе, а его всё нет… Конных гоняют с утра до вечера, — и ничего.

Посетителей харчевни Стесимброта исчезновение поэта, впрочем, ничуть не огорчило. Если бы глубокомысленный Эврипид вернулся из Аида и заглянул в низкое зальце, еле освещенное дымящими плошками, он, пожалуй, вспомнил бы собственные строки:

«Кто из рабов господ породу любит, тот

Войной великой идет против себе

Подобных.»

У Стесимброта господ ругали дружно. Мало ли что с ними случается, когда взбредет в голову дурь. Разбойников в здешних горах нет, потому что грабить там некого, но могли путники заболеть, заблудиться, а то, чего доброго, растерзали их львы. И поделом, если так, незачем было туда соваться. Вот pабов жалко, да уже такое их дело — иди, куда велят...

Почитатели Феокрита волновались. Пробовали выпытать у служанки Миртиллы, в чем же дело, но Эвноя всем повторяла одно и то же — скоро вернутся. Велено поливать цветы утром и вечером, никого пускать ни в дом, ни в сад. Она и не пускала.

Биограф Идоменей, почтенный старец, уже много лет трудившийся над «Историей афинских демагогов», тоже не проник дальше калитки гетеры. К стихам он был равнодушен, но очень заботился о славе родного города. Большим городом Лампсак стал недавно — после Александра Македонского, но знаменитых и известных людей в нем и раньше было немало. Здесь жил когда-то Фемистокл, после того как перекинулся к персам. В награду за измену Ксеркс подарил ему город. В то время Лампсак славился отличным вином. Сюда переселился философ Анаксагор, изгнанный из Афин за безбожие. Не будь его дружбы с Периклом, пришлось бы ему, вероятно, выпить яд. В Лампсаке Анаксагор и умер. Отсюда родом перипатетик Стратон, второй схоларх аристотелевского Ликея. Здесь же родился трудолюбивый Анаксимен, составивший «Риторику» и описавший дела эллинов и варваров от начала мира до битвы при Мантинее. За много лет до них здешний логограф Харон сочинял «Летопись Лампсака». Были и другие лампсакцы, имена которых, как думал Идоменей, не забудутся, но что они все по сравнению с Эпикуром... Идоменей, его последователь, свято чтил память учителя и всегда склонил голову, проходя мимо маленького дома, в котором шестьдесят лет тому назад жил философ.

Себя старик не причислял к знаменитым лампсакцам, но в тайне надеялся, что после смерти и его не забудут.

Как и Неофрон, эпикуреец Идоменей вопреки заветам учителя от честолюбия не освободился.