Последняя сказка цветочной невесты

Мне не нравилась мысль, что меня могли откуда-то выкинуть, но успокаивало хотя бы, что выбросили нас вместе.

– Сверхъестественные создания, обречённые проклятием на жизнь смертных, – продолжала Индиго. – Словно эта жизнь – одно большое испытание, и если мы вырастем неправильно, то закончим, как Сьюзен Изгнанница.

Она поджала губы при этой мысли. На неделе мы с Индиго как раз закончили перечитывать «Хроники Нарнии» и снова были одержимы Сьюзен Певенси. Королева, изгнанная из королевства, которым она когда-то правила, за преступление взросления.

Сьюзен Певенси была нашим кошмаром.

– Мы не закончим, как она, – заявила Индиго, сжимая кулак под подбородком и закрывая глаза. – Я не волнуюсь.

А вот я волновалась.

Я представила, какой когда-то была моя мать – горящей и яркой, – прежде чем начала рушиться. Моя мать подарила мне немного от самой себя. Не губы, не рот, не смех, и я ужасно боялась, что из всех вещей, которые мне перейдут от неё, я унаследую эту медленную неузнанность, словно страшную болезнь, которая пожрёт меня изнутри.

– Давай заглянем в будущее, – предложила я.

Индиго открыла один глаз.

– Зачем?

– Чтобы быть уверенными.

Она посмотрела на меня, ожидая, что я продолжу, но я молчала.

Ветви скреблись в стены башенки, словно любопытные кошки.

– Ну ладно, хорошо, – согласилась Индиго.

Оказывается, была тысяча способов предсказывать будущее. Была аруспицина, аломантия, дафномантия, элеоскопия, кроуноскопия – изучение внутренностей, следов соли, божественного, сокрытого в дыме горящих лавровых листьев, намёки на будущее, прячущиеся в слоях интонаций чужого смеха, и откровения времени в рисунке грозы и молний.

Я не хотела убивать животных. Соль просто развеивалась на ветру. Мы не сумели найти лавровые листья. Я не понимала, что должна обнаружить в чужом смехе, а молнии слишком быстро исчезали.

За две недели, показавшиеся нам ужасно долгими, я испробовала всё, что только сумела придумать.

– Выварить лопатки ослов и читать трещины на их костях? – прочитала Индиго из моего блокнота с исследованиями.

И рассмеялась. Я тоже хотела посмеяться. Но скоро весна вызреет и закончится, а мы росли слишком быстро. И в некоторые дни, когда мать звала меня домой к ней с Юпитером, у меня не было иного выбора, кроме как слушать их стоны и тяжёлое дыхание через стену. Я выглянула из-за зубчатого края башенки и посмотрела на Иной Мир. Это было наше царство медового света и яблоневого цвета, место, в котором можно было посадить сонет в тени дуба, а вернувшись, обнаружить, что выросло дерево со сливами-стихами. И если съесть эти сливы, то обретёшь удивительное красноречие.

Я представила себе, каково было бы оказаться изгнанной отсюда, если невозможно будет пересечь мост, и расплакалась.

– Лазурь? – Индиго потянулась ко мне.

Я не знала, как разделить с ней свои страхи, но мне и не пришлось: Индиго знала. Конечно же, она знала.

– Не нужно беспокоиться о будущем, – сказала она. – Я его уже видела.

– Правда? И что случится дальше?

Она обняла меня.

– Это – наш дом навсегда, Лазурь. Однажды наши кости лягут в эту землю, а наша душа переберётся в Дом Грёз. И тогда мы сможем отращивать бальные залы по воскресеньям, есть тени на ужин… да всё, что только пожелаем.

Я рассмеялась. Моё сердце охватило теплом, ведь она сказала не «души», а «душа». Одна душа.

Индиго провела пальцами по моим волосам, и её голос прорезался сквозь ветер:

– Ничто, кроме нас, неважно. По другую сторону всё ненастоящее. Ты же знаешь.

Я улыбнулась.

– Мы будем здесь всегда, – сказала Индиго. – Клянусь.

Глава двенадцатая Жених

Если прочесать достаточно сказок, расплетая их корни, встряхивая их ветви, то обнаружишь, что все они заражены обетами. Обеты – штука хрупкая, совсем как яйцо. И хотя они носят разные названия, в зависимости от мифологии – клятвы, гейсы[7], обещания, тингеды[8], – в одном они схожи: чтобы сложилась история, они должны быть нарушены. Только нарушенное обещание содержит золотой, сияющий желток сказки.

Я чувствовал, что обещание, которое я сдерживал так долго, покачивалось туда-сюда на ниточке моей уверенности. «Обещай, что не станешь совать нос. Сможешь с этим смириться?»

И мне хотелось ответить:

«Я пытаюсь. Честное слово, пытаюсь».

Но стоило сморгнуть, как я видел блестящие зубы Ипполиты, которая смеялась:

«Говоришь, она любит тебя. Но что она такое?»

Чем же была Индиго? Моей невестой и моей возлюбленной, но было в ней нечто нечеловеческое. Грация и безразличие, которые казались мне то притягательными, то чуждыми.

Два года назад, посреди перевода бретонского лая тринадцатого века – лирического стихотворения, распространённого в средневековой Франции, – я увлёкся клятвами и нарушенными обетами. Я тщательно отбирал каждое стихотворение, чтобы изучить пробелы в истории, детали, упущенные ради остальных. Ибо сказанное не так интересно, как то, о чём умалчивается.