Последняя стража

Старик тем временем вернувшийся на середину своей кровати прищелкнул раз и другой языком и так же дважды прохрипел:

– Не хорошо это. Не хорошо.

Похожие слова, но совсем, совсем не так, кричала в ту ночь увидевшая ту же картину пани Сара.

– Шлюха! – кричала она, безобразно и вместе с тем как-то жалко раскрывая свой огромный рот. – Зассыха… малолетка грязная! Тварь… тварь… тварь… На панели кончишь, гадина!

Лицо пани Сары было багрово-бурым и поистине ужасным.

Хаймек, бывший в тот вечер дежурным, шел из столовой в красный уголок, где всегда кто-нибудь оставлял не выключенным свет. Пани Сара кричала страшным голосом, она была краснее кумача на столе для торжественных заседаний, она кричала и топала толстыми ногами так, что на потолке ходила ходуном люстра. Люба молча плакала и закрывала ладонями лицо; плечи ее поднимались и опускались. Хаймек стоял в тени огромного бюста Ленина, невидим.

– Здесь не публичный дом! – орала пани Сара. – Это приют… для тех, кто остался без родителей… без любви и ласки… Это дом для сирот, а не для потаскушек… И если ты думаешь, что попала сюда для того, чтобы обжиматься с этим грязным калекой, можешь убираться отсюда вместе с ним. Да, да! И поскорей!

При всей своей образованности, Хаймек не знал точного значения слова «обжиматься», хотя, разумеется, слышал его не раз. Он даже подумал с каким-то интересом, имела ли в виду пани Сара то же самое, что и сами детдомовцы, когда они (к примеру, Натан) говорили: «Сегодня я обжимался с Беллой». Если она имела в виду то же самое, она нарушала неписаные правила – она, пани Сара, директриса, взрослая женщина, не должна была, не имела права, употреблять их слова. То, о чем говорил Натан, на их языке означало, то он гладил Беллину грудь. И это слово, таким образом, могли произносить только они, и они берегли и охраняли его, как собственную тайну.

– Я люблю Янека, – услышал он голос Любы. И сразу же вслед за этим раздался исполненный непонятного Хаймеку яда голос пани Сары:

– Любишь? Ах, вот как… А он тебя любит?

Девушка зарыдала так, что лишилась голоса. Между двумя всхлипами Хаймек мог разобрать:

– Да!.. да!.. да!..

Пани Сара, казалось, потеряла разум.

– Проклятый калека! – прокричала она… и зарыдала громче Любы…

Ноги Хаймека, не спрашивая у него разрешения, сами понесли его, словно стрелу, выпущенную из лука, по направлению к воротам, где обычно допоздна сидел Янек. Но сейчас там его не было. Тогда он побежал вдоль глиняной стены – сейчас, в черноте ночи имевшей вид угрожающий и опасный. Время от времени мальчик останавливался, прислушиваясь, не раздастся ли где знакомый скрип протезов. «Я должен, – говорил он сам себе, – я должен предупредить его. Я должен помочь Любе. А Янек… он должен побить эту противную толстуху. Пани Сару. Врезать ей по ее толстому подбородку».

И он снова помчался в ночи, ударяясь о выступы стены, обдирая коленки и ладони, которыми он на бегу ощупывал стену. Все тело у него уже горело от многочисленных ушибов и царапин. В голове непрерывно бились мысли: «Я ведь так и не погасил свет в красном уголке, – вспоминал он, продолжая свой бег. – Пани Сара наверняка поймет, что это я подслушивал. Янек… Янек… где же ты? Куда ты подевался? И почему исчез именно сейчас?»

Прямо возле его лица два огненных глаза вспыхнули зеленым дьявольским огнем. Ничем другим, кроме как глазами черта, это быть не могло. Да нет, ведь у чертей нет глаз. Это, сообразил он, скорее всего толстый кот пани Сары.

Он остановился с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди. Чертей нет. Черт бы побрал этого Янека. Ну, где же он? Побегу к нему в сторожку. Если ты боишься зеленых кошачьих глаз – прочь от стены. А вот и сторожка. Окно в ней светится. Значит, он там, Янек. Он там, там…

Он и на самом деле был там – в дальнем углу своей жалкой коморки. Что-то он делал там, копошился. Острые глаза мальчика разглядели – Янек укладывал вещмешок!

– Янек! – закричал, словно боясь опоздать, мальчик. – Янек!

Безногий поднял на него запавшие глаза. Щетина, проступившая на лице, враз состарила его.

Хаймек, подбежав, вцепился в его гимнастерку.

– Янек! Пани Сара и Люба… там… – выдохнул он, не переводя дыхания.

Калека поднял на него свою щетину и устало сказал:

– Я… знаю. Всегда знал, что так кончится.

Не выпуская жесткой гимнастерки, Хаймек затряс инвалида, умоляя, заклиная, требуя:

– Янек! Ты должен… ты обязан побить пани Сару. Ведь Люба… она плачет там… А пани Сара…

– Пани Сара… она любит меня, – сказал Янек, наклонив голову.

Хаймек чувствовал, что теряет разум. Глаза его полезли из орбит.

– Не… понимаю… Любит? Тебя? Янек!

Губы Янека кривились в непонятной улыбке, когда он принялся объяснять Хаймеку:

– Она… пани Сара… она тоже женщина, понимаешь?.. И она хочет, чтобы я… с ней… ну, как с Любой, понимаешь?

Прошло несколько бесконечных минут, пока до ошеломленного Хаймека стал доходить смысл произнесенных слов. Ужаснувшись, он закричал:

– Она! Хочет! С ее жирным брюхом! У нее три подбородка, Янек! А Люба… она ведь плачет…

Вцепившись Янеку в рукав мертвой хваткой, он потащил его к двери.