Последняя стража

Он едва-едва сдвинул его с места. Тогда, забежав Янеку за спину, он уперся в его широкую спину обеими руками, грудью и головой, повторяя в исступлении: «Иди! Иди! Дай ей… этой тетке… побей пани Сару. Ну! Иди же… иди!»

Он толкал, упирался, снова толкал и бил кулаками…

И вдруг Янек упал. Его тело распростерлось на полу, протезы испустили долгий пронзительный стон. Так он и лежал, не шевелясь, молча, А Хаймек, испуганный и расстроенный, стоял над ним, ломая пальцы, и в голове у него пойманной птицей билась мысль: «Что же я наделал?» Потом Янек с трудом поднялся. Он не говорил больше ничего. Только меж зубов у него выползло:

– Эта проклятая сука…

Хаймек протянул ему костыли. Янек взял их. Минуту, другую он стоял в тоскливом раздумье. А потом произнес, убеждая, скорее всего, самого себя:

– Может, так лучше… для всех. И для Любы… она ведь должна учиться…

Когда он повернулся к Хаймеку, тот увидел на его груди Золотую звезду…

Все это Хаймек рассказал старику на соседней койке. Тот слушал, не перебивая. Под конец пробурчал себе в усы:

– Ну, так-то… Золотую звезду надо носить на груди. Всегда…

Произнося это, старик, накрытый натянутым до самого носа мохнатым шерстяным одеялом и с культями, прижатыми к животу, был похож на маленького мальчика, затерявшегося в родительской кровати, слишком просторной для него. Хаймек уже было собрался ответить ему, как вдруг осознал, что старик спит: его бормотание стихло, перейдя в прерывистое похрапывание. «Ну, вот, он заснул, – огорчившись неожиданно для себя, подумал мальчик. – Заснул и спит себе. И ничто его больше не волнует – ни Янек, ни Люба, ни я. Несчастный старик…»

Но сожаления его длились недолго. Старик, как ни в чем не бывало, вдруг выполз из-под одеяла и жестом поманил Хаймека, требуя внимания. А потом заговорил так, будто продолжил давно начатый пересказ кошмарного сна своей жизни.

– Ноги-то, слышь… я обморозил. Что на ногах-то было… не обувь, а так. Почитай, босиком воевали… в опорках. А стояли мы в снегах… день за днем… и морозы под пятьдесят…

Рассказывая, он сжимал и разжимал огромные жилистые кулаки. И руки у него были под стать кулакам – сильные и жилистые.

Старик заметил взгляд мальчика.

– Да, – сказал он. – Слава богу, руки хоть уцелели. А могли тоже… как ноги. Этими руками я, парень, с одного замаху срубал пятилетнюю березу. И головы у беляков сносил… не одну… и не две. Было дело. Во имя революции. А еще конь был у меня. Ох, и конь… Всем коням конь. Красавец. Гнедой в яблоках…

Лицо старика разрумянилось от приятных воспоминаний и он уже не казался Хаймеку таким безгранично старым.

– Знаешь… умница был, а не конь. Профессор, ей-богу. Все понимал. Вот только выстрелов не любил – сразу на дыбы. Так я его обманул. Знаешь, как? Одной рукой сахар ему даю – сластена он был страшный, конь-то, да… вот даю ему сахар и тут же палю из винтовки в воздух. Так и приучил. Ох, да и погуляли мы с ним…

Старик посмотрел на культи и сказал устало фразу, которая, как на заезженной пластинке, давно уже, видно, вертелась у него в голове:

– Погуляли мы с ним, погуляли. Как дашь ему, бывало, шпоры…

Ослабевшая левая рука, которой он подпирал голову, плавно съехала вниз, и голова, покрытая седым редким пухом, так же плавно опустилась на серую застиранную наволочку. Долгое время он так и лежал, не двигаясь, словно умерев. Но Хаймек видел, как вздрагивают костлявые стариковские плечи и блестит от слез его лицо.

– Дедушка! – громким шепотом позвал он. – Дедушка…

Старик беззвучно плакал, и слезы его медленно стекали по глубоким морщинам – так течет, не впитываясь, первая вода летнего ливня по пересохшей земле. Хаймек смотрел, испытывая одновременно и любопытство и страх. Смотрел и не мог оторвать взгляда от прозрачных струящихся ручейков. Они все текли и текли по старческому лицу неспешно, то объединяясь, то снова разъединяясь и стекали, в конце концов, на мохнатое одеяло, оставляя на нем темные влажные следы. И Хаймеку захотелось вдруг утешить старика в его одиночестве и сказать, что ночь еще не пришла, и что завтра снова будет утро и засияет солнце… но взгляд его упал на стариковский затылок с ржаво красными проплешинами, казавшимися еще более яркими на фоне редких и седых волос, а потом взгляд мальчика скользнул вниз, запнулся на том месте на одеяле, где оно обрывалось круто вниз сразу же за коленями… и он не сказал ничего. Он лежал и молчал, уставившись в пустое пространство палаты, в котором все жужжала и жужжала трупная муха, напоминая мальчику о немецких самолетах, падавших с неба на обреченные смерти беззащитные жертвы там, внизу, на земле…

4

От этого отвратительного звука его начало трясти. Натянув на лицо одеяло, он попробовал уйти и от жужжанья, и от вызванных им воспоминаний, но вдруг луч солнца высветил насекомое, и мальчик замер, пораженный совершенной красотой этого создания природы, сиявшего немыслимой красотой переливающегося всеми цветами радуги тельца. С последним лучом солнца муха исчезла, оставив после себя лишь свербящий, всепроникающий звук.