Последняя стража

– Дяденька… отпустите меня… Я же ничего не делал. Честное слово. Я… только пришел… посмотреть… Если нельзя, больше никогда на базар не приду. Отпустите меня, дя-день-ка-а…

Железная рука закона, чуть помешкав, повела Хаймека внутрь узилища, пропахшего сапогами, махоркой и еще чем-то кислым. Толкнув какую-то дверь, милиционер и мальчик оказались в небольшой и пустой комнате, единственной мебелью в которой был обшарпанный деревянный стул, томившийся в углу. Милиционер взял стул себе и оседлал его в середине комнаты, а Хаймека толкнул в освободившийся угол.

Мальчика от страха не держали ноги, и он сполз на пол. Так и сидел он в углу, глядя на милиционера, и думал только об одном – будет его милиционер сейчас бить или нет.

По рассказам Вани и его друзей бить должны были обязательно.

Подумав об этом, Хаймек глубоко вздохнул и приготовился встретиться с неизбежным.

Что говорить! Конечно, он очень боялся побоев. Но с другой стороны – разве в предыдущей жизни ему никогда не доставалось? Даже от папы? Или от ребе в хедере. Так что…

Он предпочел не развивать эту тему далее. А кроме того, сам факт, что он попал в милицию (и кто мог сказать, не закончится ли это тюрьмой или колонией) придаст ему совсем другой вид в глазах Вани и всей базарной братии. Ваня очень высоко ценил подобный опыт, и Хаймек не раз слышал от него, что тот не человек, кто хоть раз не отведал тюремной баланды. И Ваня вполне серьезно обещал другу:

– Я бы хоть сейчас, Хаймек. Если ненадолго. Но мама… она ведь такая больная… Вот погодите… как только она умрет, сразу постараюсь попасть за решетку.

Ну вот, кажется, теперь, кажется, и Хаймек попал. Или вот-вот попадет.

Милиционер, тем временем, занялся своими делами. Вытащив из кармана брюк коричневый кисет, он запустил в него пальцы и извлек наружу щепотку махорки, которую насыпал на аккуратно оторванный от газеты прямоугольник. Большими пальцами он приминал махорку, а остальными ловко скручивал газету, так что вскоре у него в руках оказалась скрученная папироса. Затем он прослюнил ее по всей длине, прокрутил на ладони – и сигарета (или папироса, кому что больше нравится) была готова, После чего он и сунул ее по назначению – в рот.

Увлеченный наблюдением за этим творческим процессом, мальчик на время забыл, где он и что с ним. Особенно поразила его работа милиционерских пальцев – толстых, словно опухших. Они казались такими неуклюжими и – на тебе – как ловко свернули они самокрутку. Теперь уже Хаймек с неподдельным интересом ждал продолжения. Того, как самокрутка будет прикурена. Самое простое было бы зажечь спичку, но поскольку милиционер не закурил сразу, мальчик решил, что спичек у того нет. А когда нет спичек, прикуривают от фитиля. Надо только было иметь при себе трут, кремень и огниво, вместо которого повсеместно использовали обломок напильника. Скрученный трут прижимался к кремню, а потом ударами напильника высекали из кремня искры. Заниматься добыванием огня было повсеместным занятием мальчишек на всей территории страны, и Ташкент не был исключением. Хаймек так же, как и его сверстники, быстро постиг и овладел необходимым мастерством и заставлял трут дымиться с двух или трех ударов по кремню. Один раз он зазевался и трут больно обжег ему пальцы… очень больно…

В этот момент он снова почувствовал жжение… но не в пальце, как тогда, а в ухе. Когда этот, казавшийся неуклюжим дядька успел подняться со стула и, ухватив своими толстыми пальцами его ухо, потянуть к себе с такой силой, было едва ли не самым удивительным. Но боже, какая же это была боль! И за что? Хаймек хотел было закричать: «Дяденька, вы еще не прикурили вашу папиросу…» но вместо этого у него изо рта вырвался тонкий заячий всхлип: «Ой!» перешедшее в такое же тонкое, но долгое «ой-ой-ой-ии…»

И тут уж он забыл обо всем – и о труте с огнивом, и о папиросе, торчащей изо рта у милиционера и обо все остальном на свете – обо всем, кроме огня, которым пылало его ухо в руке большого мужчины в милицейской форме.

В какой-то момент Хаймек понял, что ухо у него оторвалось и висит где-то в воздухе. Удивительной была при этом его мысль – разве оторванное ухо может причинять такую боль? Нет. А его ухо болело… и еще как болело. Так может быть ухо все-таки не оторвалось?

Через какое-то время, показавшееся Хаймеку вечностью, милиционер отпустил несчастное ухо. Отпустил для того лишь, чтобы прикурить. От зажигалки, сделанной умельцами из винтовочного патрона. После чего жестом подозвал к себе мальчика.

«Сейчас – подумал, холодея, Хаймек. – Вот сейчас он ударит меня. Пусть бьет… только бы не по лицу». Потому что, вспомнил он предостережения мамы, у него очень чувствительный нос – чуть что, и у него из носа долго текла кровь. Если крови вытечет много, думал он дальше, весь сжавшись, он может заболеть. Или даже умереть. Так что пусть он ударит меня в живот. Нет, и в живот тоже плохо. Там, внутри, что-то очень важное, пусть ударит его по заду. Хотя и по заду (он знал это) тоже очень больно. Это очень чувствительное место – зад. Очень нежное.

У него, у Хаймека, во всяком случае.