Последняя святыня

Чол-хан, договорив последние слова, надменно поднял подбородок, обхваченный кожаными нащёчниками шлема, сверканул степными глазами, вытянул коня нагайкой и, забыв про князя, поскакал обратно к берегу.

Князь Александр, пунцовый от унижения, повернул было назад к воротам, но неожиданно для сопровождавших крикнул — «за мной!» — сорвал коня в галоп и помчал вдоль улицы в направлении торга и далее — к вечевой площади. Дружинники последовали за ним, и через триста шагов их растянувшаяся группа вскочила в один из боевых участков: на базарной площади десятка полтора мужиков, перекрыв узкую торговую улочку раскуроченными телегами и кучей сваленных мешков с товарами, отбивалась от штурмующих эти самодельные укрепления ордынцев.

Воины Чол-хана уже потеряли нескольких товарищей, чьи тела продолжали висеть и лежать на и под опрокинутыми подводами в том положении в каком их настигла смерть, и теперь несколько остуженные яростным сопротивлением, держались поодаль заграждений, пытаясь достать укрывшихся врагов стрельбой из луков. Оборонявшиеся тоже отвечали стрелами из захваченных у погибших луков и самострелов. Каждый промах, свой и противника, русские сопровождали сквернословием, что почему-то особенно злило татар.

Налетевшую с тыла маленькую конницу князя Александра ордынцы, не теряясь, встретили залпом стрел: все же парни они были обученные, опытные в ратном деле. Группа русских смешалась, несколько передовых дружинников оказались убиты, задние, закрутившись на месте, останавливали коней и только один князь, не удержав стремительного влечения своего резвого вороного жеребца, доскакал до завала. Здесь конь, получивший несколько ран от неприятельских стрел, умер окончательно и пал, а сам князь кубарем докатился до укрепления и, раскинув руки, бездыханно распластался между мешками и коробьями.

— Принес Бог гостя, дал хозяину пир, — в сердцах выругался Одинец, на чьих глазах это произошло, — придется лезть и доставать…

Он трижды перекрестился, поплевал через плечо и перевалился через завал. В руках он держал огромное жестяное корыто, которое все боевое утро использовал как щит, приводя противника в исступление: даже тяжелые арбалетные стрелы с гранеными наконечниками, пробивающие броню воинских доспехов, застревали в таком железе. Упавший конник уместился под корытом почти целиком, и Одинец, рискуя получить стрелу в самое негероическое место, переволок его через укрепление. Только здесь все разглядели, кто перед ними:

— Пресвятая Дева, матушка-троеручица, никак сам князь тверской!

— А точно! Ты глянь!

— Накрылся князь медным тазом, — погребально-торжественно протянул один из ратников самодеятельной московской дружины, глядя на белого от мучной пыли, не подававшего признаков жизни Александра Михайловича.

— Живой! — Одинец, припав ухом к княжеской груди, услышал глухие толчки сердца. Он слегка пошлёпал великого князя по щекам.

— Бей сильнее, в кои веки такую удовольствию получишь — князю по морде съездить… — съехидничал тот же ратник.

Остальные мужики рассмеялись. Одинец тоже засмеялся и, действительно, добавил в шлепки силы. Вокруг него сейчас были уже не москвичи, с которыми в самом начале рубки ему пришлось выдержать первый натиск ордынцев, тех — живых и не раненых — осталось только двое; теперь его окружали случайно прибившиеся к ним тверичи, совсем незнакомые, но уже ощутившие братство по оружию. Тверские, поодиночке и по двое-трое сбежавшиеся в его самодельную крепость, принимали главенство Александра как нечто само собой разумеющееся, по наследству. Сам Одинец тоже не прилагал никаких усилий утвердиться в роли вожака, просто кто-то должен был начальствовать, и этим кем-то волей случая оказался он.

Князь глубоко судорожно вздохнул, засопел, перекатился на живот и, кряхтя, уселся среди трухи; глаза его поначалу непонимающемутные ожили, он вопросительно глядел на Одинца.

— С прибытием, Александр Михайлович… — сказал Одинец.

— Ты кто? — князь отплевался от набившейся за щёку земли, но и тогда Александр с трудом разобрал его бормотанье.

— Тутошние мы. Оборону держим, — Одинец понимал, что говорит с князем, главой Руси, непозволительно вольно; да он и не стал бы так говорить при другом положении вещей, но сейчас было всё не то, был край жизни.

— А эти… где?

— Татары и спереди, и сзади… кругом. А твои дружинники тут недалеко во дворе засели, отстреливаются.

Князь осмотрелся и, признав в Одинце главного, сказал ему:

— Мне на вече надо.

— Забудь про вече, князь. За нами татар гораздо больше, а откуда ты прискакал всего человек двадцать, — Одинец приподнялся и, не высовываясь из-за края завала, громко заорал, сложив ладони у губ: — Эй, дружинники!

— Ну, чего тебе? — откликнулись те.

— Кони-то у вас целы? Давай с двух сторон навалимся разом, да мы вам князя передадим! Уйдёте в кремль!

— А не врёшь, басурманская морда? Государь, откликнись…

Князь, при поддержке Одинца встав на колени, назвал своих дружинников по именам.

— Точно, князь! — обрадовались за забором. — Ну что, мужики, мы готовы… Раз, два… Поехали!