Последняя святыня

— Братцы-дружиннички! — вскричал старый воин, и голос его враз окреп и помолодел. — Бей супостатов!

Он хотел что-то добавить насчет отеческих святынь, но воины уже сорвались с места и, увлекая его коня, ринулись за ворота.

Удара дружинников поредевшая рать татар не выдержала и отступила в кремль.

* * *

Александр Михайлович во всех мельчайших подробностях запомнил, как прискакал он обратно в кремль, крепко обнимая дружинника, выделившего для князя самую тряскую половину своего коня. Князя болтало и подбрасывало на лошадином заду, как на пустой крестьянской телеге, но остановить скачку, чтобы поменяться с дружинником местами, он не посмел.

Еще он помнил, как торопко воины закрыли ворота огороженного княжеского двора, как под вечер в кремль вбежали татары, отступавшие под напором толпы разъярённых горожан. Это совсем уже не походило на бой: толпа, затиснув себя в улицу кремля, даже не имела возможности сражаться, она просто неумолимо продвигалась, давя все на своем пути. Тщедушный Чол-хан, потеряв утрешнюю спесь, ставил коня в дыбы, тянулся из стремян и кричал через ограду, прося приютить остатки его воинства. И князь, в последней надежде исправить положение, дал команду впустить татар; и они побежали в старый батюшкин дворец, и заперлись в нём, а сам Александр Михайлович, окруженный ближниками, выехал к бесновавшейся толпе.

— Живой наш князь-надёжа! — заликовали тверичи, видя Александра.

— Люди тверские, — кричал великий князь, — Опомнитесь! Чол-хан — посол царя Узбека, лицо неприкосновенное…

— Конечно, — еще больше возликовала толпа и затрясла дрекольем. — Уж мы им лицы-то попортим! Всех перебьём за тебя, Ляксандра Михайлович! Будут знать, как наших девок щупать…

— Я говорю, нельзя же… не можно…

— Не-е-е… Мож-но! Мож-но! — дружно подхватили тысячи луженных глоток. — Бей басурман!

И видел Александр Михайлович, как лезли через тын, становясь на плечи друг друга, большущие мужики. И сверкали ножи, мечи и сабли, зажатые в их зубах. Тогда махнул великий князь рукой, указывая дружинникам открыть ворота, и сам первый вскочил на двор, и помчался к своему терему, где, обмирая от страха, в дальних покоях сгрудилась возле княгини дворовая прислуга.

А толпа хлынула следом и рванулась туда, к старому дворцу, в котором засели остатки ордынской дружины.

Первый приступ оказался, однако, неудачен: татары стреляли так метко, что в мгновение ока выкосили самых бойких из наступавших. После этого наступило небольшое затишье, в середке которого последний час доживали степные батыры Чол-хана, а кругом, на некотором расстоянии — дыша в затылки — плотно стояли тысячи нехорошо блестевших глазами горожан. Ордынцы постреливали скупо, берегли боезапас.

— Может, оттеснить народ? — предложил Твердило, в седую голову которого начали прокрадываться мысли о печальном будущем победителей. — Глядишь, и спасем хана?

— А-а, гори оно синим пламенем! — плача от бессилия что-либо изменить, ответил Александр Михайлович.

Как бы подслушав их разговор, мужики притащили от конюшни несколько охапок сена и принялись выбивать искры из кресала…

* * *

Откуда-то из глубокой синей мглы выплыл татарин на мохнатой чалой лошаденке. Татарин сидел на незасёдланной лошади как на ковре, согнув ноги калачиком. В одной руке он держал пиалу из которой при каждом подскоке лошади венчиком взлетало молоко. Татарин ловил брызги ртом и глотал, улыбаясь. Второй рукой он натягивал огромный роговой лук, и Одинцу было непонятно, как это можно одной рукой и держать лук, и натягивать тетиву. Татарину это было по плечу, и он, сделав улыбку еще гаже, послал стрелу. Одинец слышал певучий звук колеблющейся тетивы, тоненький посвист летевшей стрелы. Стрела ударила ему в висок и отскочила. Облетев вокруг, она снова ударила уже в другой висок. «Видать, тупая, — подумал Одинец. — А больно дерется». И он принялся отмахиваться от назойливой стрелы как от овода. Тогда татарин, который подскакал совсем близко, нахмурился и сказал: «Слюшай, урус, зачем моя стрелка больно делаешь, обижаешь? Что она тебе — мух?». — «Это вовсе мне больно, а не ей», — тоже обиделся Одинец. Но татарин решил обидеться больше, гораздо больше, чем Одинец, и, чтобы показать, как он совсем-совсем сильно обиделся, стал плескать в лицо Одинцу молоко из пиалы. «Ну, мокро же!» — сказал Одинец. И татарин, смутившись, извинился и принялся промакивать влагу оторванным от халата рукавом. Он теперь был не верхом, а висел в воздухе, всё так же поджав под себя ноги. И за его плечами Одинец увидел два больших белых как у лебедя крыла. «Ты — ангел?» — удивился Одинец. «Ага, — утвердительно кивнул татарин, — архистратиг Михаил в воинство небесное зачислил, служу вот…» — «Разве ты христианской веры?» — «А там и не разбирают, кто какой, всех под одну гребёнку гребут…»