Последняя святыня

Князь Александр хотел до мелочей знать всю картину происшедшего, ибо, по его разумению, даже ничтожнейшая мелочь могла сейчас помочь ему, попавшему перед Ордой в столь щекотливое положение. Срочно требовались те, на кого можно было свалить всю вину. В конце концов, зашиканное на боярской думе предложение младшего Акинфича не было уж столь глупым. Прямо можно сказать, дельное предложение — выдать зачинщиков бойни головой великому хану. Только не осуществимое, если не доказать народу тверскому, что в его интересах отделаться малой кровью. Скажем, виноват тысяцкий…

Был, конечно, и другой путь, по которому пошел батюшка нынешнего великого князя: девять лет назад, когда тверская рать, отбиваясь от Юрия Московского, попутно перебила и отряд ханского вельможи Кавгадыя, да взяла в полон Юрьеву жену, татарскую царевну, позже внезапно умершую здесь, в Твери, такая же гроза надвинулась на тверскую землю. Но батюшка Михаил Ярославич сам лично понёс свою повинную голову в Орду. Узбек, казнив Михаила, утолил свой гнев и не послал на Русь войско — жечь да грабить.

«Батюшка, надо думать, всё ж надеялся в живых остаться! — князь Александр, опустив поводья и не понукая коня, ехал улицами города, оглядывая разрушения. — Ныне начинают поговаривать, мол, в святые его записать надобно. Святым навеки прославиться, спору нет, вещь приятная, — князь представил, как рисуют во всех церквах на Руси его, Александра Михайловича Тверского, с нимбом над головой. И содрогнулся. — Нет, в другой раз как-нибудь!».

Об это время в тесной караульной избе дружинного двора Степан Самохвал разглядывал приведенного из каретного сарая Одинца.

— Сам сознаешься, или как? — пристав кивнул ярыжке, мол, готовься записывать…

— Лучше б твоя милость мне рассказала: в чем вина моя? — Одинец поискал глазами, куда бы сесть, ноги тряслись от слабости. Мало того, что ослабел от ран, ещё и кормили за эти дни один раз: стражник бросил в кучу арестантов два каравая хлеба. При братской делёжке караваев разбили не одну губу, но, как ни странно, крошечный кусок выделили и лежачему. Каким-то чудом об Одинце были уже наслышаны все узники.

— Ну, что ж… — пристав выложил перед собой на стол малый листок бумаги, только начинавшей входить в оборот, стал читать: — «А прибыл он Алексашка прозвищем Одинец в тферь оружным и конным с московским обозом и на торгу в день успенья на реке изби до смерти татарина почто и случилась замятня».

— Поклёп, — возмутился Одинец, — можно я на лавку присяду?

— Можешь хоть лечь, но после того как всю правду выложишь, — Самохвал, шевеля губами, принялся вновь вчитываться в записку, — сказано: «с московским обозом», а?

Уж в этом-то Сашка признаваться не боялся.

— Это верно. С обозом московского купца Егора Рогули, — сказал он, опускаясь на вожделенное сиденье. Пристав удивленно поднял брови, оглянулся, словно ища причину арестантского нахальства.

— Ты чего? — шепотом спросил он.

— Чего «чего»? — тоже шепотом вопросом на вопрос ответил Одинец.

— Ну…это… чего уселся? — озадаченный пристав осаживающе замахал рукой, останавливая стражника, стоявшего при дверях и уже потянувшегося к торчавшему из голенища сапога кнуту.

— Подожди, — сказал стражнику, — успеется.

— Так я всю правду выложил, — сказал Одинец, кивая на грамотку, — остальное там неправда. Прибыл с обозом, верно, конно и оружно, верно. Признаю. А что, тверские купцы и охранники в караванах инако ездят?

— Оружие-то где твое?

— Потерял, — не сморгнув, на голубом глазу соврал Одинец. Меч он припрятал под стрехой одного из амбаров, присыпав толстым слоем сухого голубиного помета, место надежное. — И меч потерял, и коня. Конь у меня был каурый. Замечательный конь. Таких коней больше не делают. На лбу лыска белая, и задняя правая бабка тоже бе…

— Про коня не пиши, — сердито остановил пристав ярыжку, — про коня оне придуриваются, — он с трубным звуком высморкался под стол, растер содеянное и промакнул покрасневшие глаза несвежим полосатым платком-ширинкой. — Невиновного из себя строит: злые люди доброго человека в чужой клети поймали! Мы его сейчас про другого коня спрошаем. Сходи-ка, приведи этого… Ценителя кобыл.

Судейский помощник бросил перо на стол и, выйдя из комнаты на самый краткий миг, вернулся не один. Перед собой он гнал приземистого толстячка.

«Судя по остаткам рясы, дьякон, — определил Александр, — не тот ли про которого мужики рассказывали?»

— Вот, — сказал Самохвал, поднимая Одинца с места и ставя их носом друг к другу, — узнаешь?

Дьякон белотроицкой церкви Паисий Дюдко поглядел снизу вверх на стоявшего перед ним человека и отрицательно помотал заплывшими от ордынского мордобоя, в синяках и коростах щеками:

— Не… — осипло дыхнул он, — тот росту с меня. И на подбородке шрамик.

«Как там Битая Щека? — подумал Александр. — Выжил, не выжил?».

— Тьфу ты пропасть, — ругнулся пристав, — все ему не подходят!

— Отпусти ты меня, Христа ради, — уныло и привычно затянул отец Паисий. — Ведь матушка ждет. И детки.

— Обождут! — отмахнулся Самохвал. — Твою судьбу князю решать.