Последние дни Амвелеха (СИ)

— Но мы имен­но та­кие, в этом мы на­ходим уте­шение — в собственной непогрешимости. Раз­ве это чес­тно? Зна­ешь, что я ду­маю? Без­дей­ство­вать, ког­да те­бя оби­жа­ют, не мстить — это, прав­да, тре­бу­ет му­жества. Может быть, это действительно под­виг. Но смот­реть, как изби­ва­ют дру­гих, ког­да ты мо­жешь их спас­ти це­ной сво­ей бла­гочес­ти­вой ду­шон­ки — вот это уже мер­зость и трусость! Знать, что ник­то не по­шеве­лит и паль­цем, да­же род­ной отец и мать, воз­люблен­ный, ко­торый вче­ра приз­на­вал­ся те­бе в веч­ной люб­ви, — это мер­зость! Но другие этого не понимают, и даже попытайся ты кого защитить, тот, кого ты спас, первый же на тебя и обрушится, покрутит пальцем у виска и назовет эгоисткой.

— Так бы­ло с то­бой? — спро­сил Ай­зек.

— Нет, не со мной. И я ненавижу себя за это. Даже в этом я дитя Харана — я должна страдать и принести себя в жертву, иначе не буду счастлива. Это замкнутый круг, культ страдания и боли.

Ревекка замолчала. Айзек взял её руку, второй крепче ухватив раму уродливой повозки, которая теперь сама ехала по склону, и ее только приходилось удерживать от разворота.

— Поэтому мне надо бежать. Я должна уйти, чтобы не возненавидеть их, а вместе с ними Господина и всё на свете. Может быть, тогда я их пойму и смогу простить им Милку и других.

— Я заберу тебя, — убежденно сказал Айзек, останавливаясь. Он думал об отце и Амвелехе, о том, что Ревекка во много крат лучше его, раз не может скрывать свое отчаяние.

Ревекка улыбнулась, нерешительно, будто боясь поверить. Она притянула его к себе и поцеловала, но почти сразу отстранилась и толкнула повозку. Какое-то время они шли молча. Айзек с непривычки обливался потом и тяжело дышал, но не смел жаловаться, удивляясь с какой легкостью и сноровкой управляется с неуклюжим агрегатом Ривка. Уже у ручья, опуская пустые пифосы на землю, она заговорила снова.

— Спа­сибо тебе. Да­же ес­ли ни­чего не вый­дет. Однажды я проговорилась Милке, но она не поняла. Она испугалась за меня и рассказала обо всём жрецу. У нее доброе сердце, она действовала так из лучших побуждений, но мне всё же было очень больно и обидно. Только Аарон понял меня. Наверное, потому что он не один из нас. Иногда я думаю, что он — не человек.

Айзек погрузил последний пифос в ручей, с удовольствием ощущая на руках прохладу, и спросил:

— Что значит не человек?

— Не знаю. В нем есть неч­то пу­га­ющее, ты не заметил? Он во­дит людей в пус­тыню, по­тому что ка­ким-то об­ра­зом чувс­тву­ет ар­гон-хю­лэ, слы­шит его. По­это­му обыч­но все за­кан­чи­валось бла­гопо­луч­но. На этот раз случилась какая-то беда, но вы­жил он один. Я не ви­ню его за это, не ду­маю, что это про­изош­ло по его ви­не, но, я не могу избавиться от мысли, что боги его хра­нят чуть больше, чем остальных.

Ай­зек задумался и через несколько секунд кив­нул.

— Он — «ди­тя ко­лод­цев». Так ска­зала та жен­щи­на, — таская заполненные Ревеккой пифосы обратно к повозке, он рассказал о том, что произошло на стан­ции. — Я об этом не го­ворил да­же от­цу, — заключил он.

— По­чему? — спросила Ривка, вытирая со лба пот. Она не смотрела на него, и Айзек вдруг заметил, насколько она на самом деле измождена. Вся эта легкость была притворством.

— По­тому что не знал, что он сде­ла­ет, ког­да уз­на­ет. Я люблю своего отца, но боюсь его. Но ты не должна его бояться, Ривка. Завтра утром, после исполнения нашей миссии, я скажу ему о тебе. Завтра всё решится.

Когда наступила ночь, Айзека уложили на тесную и твердую лежанку посреди других юношей в пещере с выходом наружу. Сон не шел. Он глядел на поднимающуюся над горами круглую луну, прокручивая в голове бесконечные дневные разговоры и варианты будущего, которые теперь в ночной тишине казались совсем безрадостными. Вздыхающая на разные голоса тьма тихо шевелилась в углах пещеры и вдруг навалилась своей всей черной, пугающей пустотой. Айзек вспомнил, как в детстве умолял Господина не мучить его кошмарами и позволить проснуться утром. Он тогда думал, что сон — это маленькая смерть, а смерть — это бесконечный сон без сновидений. Только так он мог представить небытие тогда, и с тех пор ничего не изменилось. Жрецы учили, что лучшие из мёртвых воскреснут после конца времен для вечной жизни в Новом Эдеме, но после вопроса Ревекки Айзек сомневался, что будет среди них. К нему снова вернулся детский страх перед смертью. Он вдруг испугался своего безверия и сжал пирамидку на груди, скрючился на лежанке, боясь исчезнуть. Мысли то и дело возвращались к рассказу Ревекки, к угрюмым лицам ее родителей, братьев и сестер, которых он не знал. На этих лицах не было никакого самодовольства, о котором говорила Ревекка, на них читалась только неизбежность страдания и смерти. Тоска душила, поэтому Айзек вскочил с лежанки и вышел наружу, столкнувшись с кем-то на пороге. В ночном госте он узнал Ривку. Она отступила на шаг и поманила за собой.

Оказавшись в той же пещере, где она впервые заговорила с ним о бегстве, девушка присела на край постели и посмотрела на Айзека.