Это все, что нам известно об уничтожении останков Гитлера и Евы Браун. Одной из секретарш Линге позднее сказал, что, как и распорядился Гитлер, его тело жгли до тех пор, пока от него «ничего не осталось». Но возможность такого полного сгорания в высшей степени сомнительна. Медленно сгоревшие в песке 180 литров бензина могли обуглить тело и испарить из тканей всю влагу, оставив лишь неузнаваемо изуродованный остов. Но на таком костре невозможно сжечь кости. Но кости так и не были найдены. Возможно, их разбили и смешали с другими телами – телами солдат, убитых при обороне имперской канцелярии, и телом Фегеляйна, тоже закопанным в саду. Русские перекопали сад и обнаружили там множество таких тел. Возможно, если верить словам, приписываемым Гюнше, пепел был собран в шкатулку и вывезен из имперской канцелярии. Но, вероятно, не требуются никакие изощренные объяснения. Возможно, что проведенное расследование было попросту небрежным. Следователи, которые в течение пяти месяцев не видели лежавший на виду служебный дневник Гитлера, могли тем более пропустить преднамеренно спрятанные улики. Но каковы бы ни были объяснения, Гитлер добился своего: как Аларих, погребенный на дне Бусенто, современный истребитель человечества тоже никогда не будет найден.
В то время как часовые и караульные созерцали горящие в саду имперской канцелярии тела, высокопоставленные обитатели бункера занимались более прозаическими делами. Предав тела огню и отдав им последние почести, они вернулись в безопасный подвал, чтобы обдумать будущее. Снова, как после прощания Гитлера, возникло такое впечатление, что в бункере рассеялось мрачное, гнетущее облако. Кошмар идеологического подавления исчез, и, хотя перспективы были более чем сомнительными, тем не менее все были свободны решать эти проблемы по-деловому. Казалось, с этого момента никого уже не заботило прошлое, а тем более тлевшие во дворе канцелярии трупы. Этот эпизод остался в прошлом, и теперь, в течение короткого времени, еще отведенного обитателям бункера, им надо было решить свои собственные проблемы. Да, как заметил меланхолично настроенный полицейский, это было печальное зрелище: всем было наплевать на труп фюрера.
Первое свидетельство изменившейся атмосферы в бункере заметили секретарши, которые не присутствовали при церемонии, но теперь вернулись в свои помещения. Линге и Гюнше рассказали им подробности произошедшего, но не из этих рассказов женщинам стало ясно, что Гитлер мертв. Все находившиеся в бункере курили. При жизни фюрера курение в бункере было категорически запрещено. Но теперь строгий учитель ушел, и мальчики могли безнаказанно шалить и нарушать все правила. Под успокаивающим воздействием никотина, отсутствие которого, вероятно, еще больше усиливало нервозность последней недели, люди смогли наконец серьезно заняться решением административных проблем, оставленных им в наследство Гитлером.
Во-первых, проблема преемственности. Со смертью Гитлера центр власти автоматически переместился из бункера в далекую ставку нового фюрера в Шлезвиг-Гольштейне. Борману было смертельно тяжело осознавать, что после стольких лет неограниченной власти, когда он отдавал приказы от имени Гитлера, он лишится всех своих привилегий, если Дёниц не утвердит его на посту заместителя по партии в новом правительстве. С другой стороны, было в высшей степени маловероятно, что копия гитлеровского завещания уже находится у Дёница, который, следовательно, до сих пор не знает не только о смерти Гитлера, но и о своем назначении его преемником. Понятно, что прямой обязанностью Бормана было проинформировать нового фюрера об этих фактах телеграммой. Интересно отметить двусмысленный способ, каким это было сделано.
Сразу после смерти Гитлера Борман отправил Дёницу следующую телеграмму:
«Гроссадмиралу Дёницу. Вместо бывшего рейхсмаршала Геринга фюрер назначает Вас, господин гроссадмирал, своим преемником. Письменное подтверждение Ваших полномочий Вам отправлено. Вам надлежит принять все меры, какие Вы сочтете необходимыми.
В телеграмме не был упомянут тот важный факт, что Гитлер был к тому моменту уже мертв. Представляется, что Борман хотел – пусть и ненадолго – продлить свою власть, которую он так любил, но которой, по закону, уже не обладал.