Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Спи, мой отец. Темна твоя могила,
Но вся в цвету черемуха над ней.

(«Черемуха», 1960)

Эти, прямо сродни Юрию Кузнецову, видения отца будоражат память поэтессы. Она еще помнит его уход на фронт:

Когда в постельке с тополиным пухом
Проснулась я, крича: «Меня забыл!» —
Но лишь ушанка свесившимся ухом
Махнула мне с отцовской головы.

(Там же)

И все ее походы в лес, все встречи с куропатками и тетеревами вызывают новые мистические видения:

Мой отец… он давно не с нами,
Но когда поют петухи,
Под босыми его ногами
Тихо-тихо вздыхают мхи.

… … … … … … … … … … … … … …

Не в охотничьей лихорадке

Он приходит к вам зоревать:
Он встает из своей могилы
Не затем, чтобы убивать.

(«Мой отец… он давно не с нами…», 1959)

Так от своей собственной судьбы Ольга Фокина приходит к судьбе всего поколения, к судьбе таких, как она, горемык 1937 года рождения. Ее герой — это такой же, как Николай Рубцов, или Валентин Устинов, или Игорь Шкляревский — барачные, детдомовские дети, последнее поколение, знающее горькую правду той Великой войны.

Рос мальчишка далеко не неженкой,
Матери, отца почти не помнил.
Помнил он пожары, толпы беженцев,
Мертвецов, которых не хоронят.

(«Подснежники», 1965)

Как мечтали эти сироты о сильных папиных руках, нежных материнских губах, как им не хватало нежности в детстве! Поколение, которому недодано любви.

Все понимание прожитой эпохи пришло к Ольге Фокиной в городе, в Москве, в студенческие годы. И еще — острое чувство одиночества. Она не стала бороться за вживание в этот город, не стала примерять на себя городской быт. И этим сохранилась. Даже сильные деревенские парни ломались один за другим, а она жила — своим традиционным бытом. Ходила в магазины грампластинок, где среди джазовых мелодий выискивала записи русских народных песен. И плевать ей было, что на нее смотрели, как на деревенскую. Она такой и была.

И отвечу я мальчишке:
«Я, конечно, из деревни.
И не скрою, раз спросили
Из деревни из какой:
Песни есть о ней и книжки,
Есть о ней стихотворенья.
И зовут ее — Россия!
А откуда вы — такой?»

(«В магазине», 1965)

Я отчетливо помню те времена пренебрежения деревней, что прекрасно описал Василий Шукшин. И понимаю силу фокинского вызова. Все эти приезды и переезды в города скоро перестали ее волновать. Она ценила свой уникальный мир северной деревни.

Ты меня приглашаешь в Москву,
Мол, довольно гостить у природы:
Вон уж ветер сгребает листву,
Вон и тучи грозят непогодой.

(«Влажный ветер с твоей стороны…», 1962)

Но что могут знать москвичи о чарующем мире древнего лада? О подлинной свободе крестьянского духа?

Им ли знать, что лишь здесь, наяву,
Вдохновенье мое и свобода?
Не грусти.
Я приеду в Москву
На последних двинских пароходах.

(Там же)

Конечно, прошла и Ольга Фокина искушение Москвой. Даже стих пошел какой-то другой, эстрадно-кричащий, транспортный:

Опять посыпались — птенцами из гнезда —
На пароходы, самолеты, поезда
И полетели, понеслись за горизонт…
Ах, осень, осень, расставания сезон!
Нас ожидает общежитий суета,
Нас ожидают необжитые места.
Одних — заводы, стройки,
Других — пятерки, тройки,
Тех — воинские части,
Всех — во какое! — счастье
Наверняка!
Пока. Пока.

(«Опять посыпались — птенцами из гнезда…», 1968)

Как это похоже на рубцовские рубленые стихи: «Я весь в мазуте, весь в тавоте…» или: «Я забыл, как лошадь запрягают…». Можно было и Ольге подключиться к подобной ритмике, обретая иную известность. Быстро опомнилась.