Последние пылинки

Первый удар вышел слабым — лопата отскочила, дернулась в руках, словно живая. Анна сдула волосы с лица и ударила еще раз, покрепче схватившись за черенок. Лопата неглубоко вошла в спрессованную рыжую землю и застряла там намертво. Намертво… Анне захотелось расхохотаться, она ощутила, как задрожало лицо, сморщилось и стянулось болью, но плакать было некогда.

Анна с трудом вырвала лопату из земли и ударила еще раз. Копать не выйдет — и правда, словно каменная, надо долбить изо всех сил. Анна и долбила: ударяла, едва замахнувшись, раскачивалась из стороны в сторону, сметала земляное крошево к свежей оградке. Волосы растрепались, как у сумасшедшей — она видела и свою тень, и пляшущее вокруг головы наэлектризованное облако. Траурная лента давно соскользнула и скрылась на соседней могиле, свернулась там ужом. Затихла.

Анна долбила землю.

Глухой звук разносился по кладбищу, словно чьи-то шаги.

Поэтому, когда новая могила только-только начала уходить в глубину, чужих шагов Анна и не услышала. Лишь встревоженный окрик:

— Вон она!

Бегут. Переругиваются, взвинченные. Анна бессильно опустила лопату и легла на землю, в маленькую свою, ничтожно маленькую могилку. Забилась внутрь, свернулась эмбрионом и зажмурилась. Вот бы сейчас р-раз, и кончилось всё.

Всё.

Но нет. Солнечные лучи лижут щеки. От сухой земли поднимается холод, пробирается внутрь. Даже лицо не скрыть в этой убогой могиле, и теперь по нему свободно гуляет ветер. Пахнет прелой листвой.

— Аня! — ее тянут за руки, тянут сильно, будто не хотят даже слушать возражения. Анна и не возражает — сжимается сильнее, стискивает себя руками и плотнее смыкает веки.

Они бегают, говорят о чем-то, просят. Анна не слышит.

Он ведь там, совсем рядом. У нее почти получилось.

— Это что, моя лопата?! — кажется, Гришу это возмущает больше всего. — Да, моя! Утащила, ты глянь… Из чулана уперла.

— Да что ты со своей лопатой, — бормочет Тома, присев на край неумелой могилы, и тянет Анну на себя. — Помоги лучше…

— Тут только дурка поможет.

— Ш-ш, — просит Тома. — Ты не понимаешь?

— Все я понимаю, — говорит он, и голос его недовольно скрипит. — Отойди лучше, ну чё ты, а… Как маленькая. На, лопату держи.

— Да брось ты свою лопату!

— Э! Брось, брось… А потом сама же ныть будешь, когда я новую куплю. Отойди, сказал, не мешай!

Гриша не церемонится — берет Анну на руки, словно скомканное одеяло, прямо так, эмбрионом. Поудобнее устраивает, и Тома кружится рядом, приглаживает взлохмаченные волосы, скользит ладонью по лицу:

— Аня, Ань, ну чего ты, чего… Он ведь и мой брат тоже, Ань.

— Совсем двинулась, — не выдерживает Гриша, а Тома лишь пыхтит у него под рукою. То ли злая на мужа, как черт, то ли ничего больше не может сделать от бессилия.

Анна разлепляет веки. Смотрит на них, прищурившись, будто только проснулась. Чувствует, как краснотой заливает глаза.

— Отстаньте… — шепчет едва слышно. — Я сама…

— Чего удумала, — Гриша держит крепко. — Ведешь себя, Ань, как ребенок тупорылый.

— Гриш…

— Что Гриш, а?! — он дышит с присвистом. Анна хоть и низенькая, хоть и худенькая, но вес в ней все же есть. — Пока ты цацкаешься с ней, все так и будет продолжаться. По городу мотаемся с утра самого, ищем ее, дуру, а она могилу на кладбище роет…

— Гриш, — в Томином голосе скользит что-то едва уловимое, знакомое. Анна, выпутавшись из его захвата, все же встает на ноги — Гриша ворчит, что, если надо, он и волоком ее до машины потащит. Его загорелые руки едва заметно дрожат.

Тома стоит рядом, держит Анну под локоть правой рукой, в левой сжимает лопату.

— Я сама пойду, — говорит Анна. — Простите меня…

— Ничего, — Тома улыбается через силу. — Мы вместе это переживем, да?

Они уходят прочь, и у Анны нет сил даже оглянуться на фотографию над свежим холмиком.

В машине стоит гробовое молчание, пока они едут до дома. Тяжелая лопата не влезла в багажник, и ее засунули в салон, устроили рядом с Анной, будто попутчицу. Саму Анну крепко пристегнули ремнями — Тома долго возилась с черными лентами, будто хотела и Анну обвести траурной рамкой.

Анна была бы не против.

На светофоре Гриша не выдерживает:

— Ань, ты это, заканчивай. Я понимаю, горе, муж… Но это тоже не дело. Томка волнуется. Дети одни в квартире.

— Мы справимся, — талдычит Тома, но в ее голосе нет уверенности.

— Справимся, если эта полоумная не будет сбегать, а мы потом по всему городу, и черт знает, что с ней…

— Давай потом поговорим, — Тома почти умоляет.

На приборной панели перед ней лежит дохлый мотылек.

Анна смотрит на город, что отражается в тонированном стекле. Ей вдруг становится смешно — за ее окном и безоблачное осеннее утро, и листва на деревьях, и даже отштукатуренные дома кажутся траурнее, чем за окном Томы или Гриши. Будто им дано право глядеть на светлый и солнечный мир, а Анну со всех сторон окружили тонировкой, и она вязнет в ней, словно в горячем асфальте, липнет шлепанцами…

Анна хохочет. Заливается смехом до икоты.

Тома настороженно смотрит на нее в зеркало заднего вида. Гриша, выругавшись, замолкает.