Последние пылинки

В квартире тихо и пустынно, следом за ними захлопывается дверь, отсекая застоявшийся подъездный воздух. Анна сама поднимается по ступенькам, сама сбрасывает в коридоре тугие туфли, не чувствуя свежих мозолей, сама ползет до скрипучего дивана в дальней комнате.

Тома тенью ныряет следом за ней, молчит, но идет по пятам. Гриша уходит на кухню, бормочет там что-то недовольно, громыхает кастрюлями и плещет маслом на скворчащую сковороду. Запах яичницы добирается до дивана, но от этого аромата в животе у Анны завязывается тугой узел тошноты.

По стенам бродят солнечные блики. В ковер вплетаются запахи кошачьего лотка и жареных яиц. Все чуть смазанное, будто утро затянуло туманом. В соседней комнате, детской, монотонно стучат кубиками — бам-бам, бам-бам, бам-бам. Словно младший, Тимур, изо всех сил делает вид, что играет, что все хорошо, тетя Аня, все в порядке, нормально…

Надю и не слышно. Щелкает мышка от ноутбука.

Анна кутается в одеяло, что заботливая Тома набросила на ее тело, смотрит в пустоту и прислушивается к звукам. Будто и правда вокруг воздвигли земляные стены, и жизнь этого дома, ненатуральная и вымученная, едва доносится до Анны эхом.

Будто в этих звуках она и хочет найти покой.

Тома робко присаживается на край скрипучего дивана, тянется за стаканом, тычет им Анне в губы.

— Не буду пить колеса… — губы словно резиновые. В голове нарастает шум, перебивает все на свете: бам-бам, щелчки, шкворчание яиц. Гриша матерится на кухне, открывает воду. Обжегся, наверное.

— Это не колеса, — голос у Томы спокойный и вкрадчивый, а Анне хочется, чтобы та заорала. — Это водка.

Все внутри выжигает пламенем, пока в нос бьет резкий запах. Анна задыхается, упираясь лицом в одеяло, а холодная Томина ладонь все скользит по ее плечам.

— Справимся, — бормочет Тома. — Справимся…

Под этот шепот Анна и засыпает.

***

Анна просыпается от боли — будто с каждым вдохом голову все сильнее и сильнее сдавливает железом. В квартире стоит вязкая тишина, и теперь эта тишина живет в каждом углу, глумливо забиваясь Анне в уши.

Посапывает на подоконнике толстая кошка Тефтелька.

Анна смотрит на Тефтельку и молчит. Головная боль сейчас кажется спасением — если думать только о ней, концентрироваться на розоватых всполохах перед глазами, то можно вообразить, будто все в Анниной груди не разворотило смертью. Не сожгло до пепла.

До белой золы.

Тома сидит на кухне, шинкует лук острым ножом и поглядывает на булькающие в кастрюле картофельные кубики. От лука Тома плачет, но не вытирает слезы ладонями, чтобы не стало еще хуже. Еще мама учила Анну — если тереть глаза пальцами, испачканными в луковом соке, будет только больнее.

Крупные слезы текут по Томиным щекам. Анне хочется тоже схватиться за нож — резать и резать, плакать и рыдать, прикрываясь этим чертовым луком. Но вместо этого она присаживается на край стула и растирает ноющие виски.

Тимур, что крутился у плиты с парочкой любимых машинок, исчезает из комнаты. Будто Анна прокаженная.

— Выспалась? — спрашивает Тома.

— Поспала.

Из телевизора едва слышно подвывает приставучая песня, и Анна, нашарив пульт, снижает звук до нуля. Тома не против — она в сотый раз проходится ножом по бледной досточке, пока лук не превращается в кашу, а потом аккуратно промывает глаза холодной водой из-под крана.

Анна знает, что эти слезы не от лука. Но не хочет об этом говорить.

— Таблетку дать? — спрашивает Тома, и Анна, прищурившись, шепчет ей в ответ:

— Нет… Том, спасибо.

— Да ладно тебе, — она порхает по кухне, включает газ под сковородой, от которой все еще пахнет горелой яичницей. — Мы ж родня.

— Я дура, — признается Анна. — Это детский поступок, да… Но я надеялась, что полегчает.

Тома оглядывается.

— И как, помогло?

— Да ни черта. Налей еще водки.

— Ань…

— Налей.

От водки становится хуже — Анна ныряет лицом в облако лукового дурмана над дощечкой, кашляет, но слез нет. Плохо. Когда ревешь, воешь и плачешь, всегда становится капельку легче.

— Можешь еще морковкой занюхать, — со смешком предлагает Тома.

— Иди в жопу, — не церемонится Анна.

Морковка смешивается с луком. Тома моет руки душистым мылом, слабо мурлыкает себе что-то под нос. А потом, будто решившись, садится напротив Анны и, поймав ее взгляд, бормочет:

— Слушай, я знаю, что тебе тяжело. Я это прекрасно понимаю. Ты можешь жить у нас, сколько хочешь. Нам всем сейчас… трудно, — Тома сглатывает и продолжает: — Брат… Он всегда был рядом, я даже думала, что мы родились в один день и умрем тоже в один день. Но…

— Я знаю, — Анне не хочется видеть, как кривится ее лицо. Не хочется слышать заискивающий голос. — Знаю, что ты хочешь сказать: «Но твои глупые выходки никуда не годятся, но ты пугаешь детей, заставляешь нас мотаться по всему городу перед работой»… А ты чего сегодня дома?

— Отгул взяла.

— А… Я знаю, в общем. Я не буду для вас вечной проблемой, больше такое не повторится. Можешь так Грише и передать.

Тома смотрит так, словно ее под ребра пнули. Кивает медленно:

— Скажу…