Последние узы смерти

Жестокие слова, может быть, слишком жестокие, но, прячась от правды, ничего не выиграешь. По голосу, парень был молод, да ведь в этой говенной войне половина были молоды. Этот легионер бился с ургулами. Пусть знает правду. Он выдержит.

Валин хотел уже отвернуться, забыв о собеседнике, и возвратиться к молчаливой вахте, когда дыхание солдата стало жестким и рваным.

– Ублюдки, Кентом драные, – процедил он, в воздухе запахло слезами и потом. – Убью. Резать буду!

Валин закрыл глаза. Горе молодого солдата было гуще утреннего тумана. Ему захотелось отодвинуться, отойти по стене туда, где только камень и ветер, но отойти было некуда. Аннурцы готовились к бою, проверяли оружие и пробовали расставленные Валином камни. Тут везде были люди. Везде горе. Иди век без остановки – от него не уйдешь. За реками, за морями, на другом краю континента найдешь новые города, полные горя, такие же разбитые вдребезги жизни, плачущих мужчин и женщин.

– У тебя друга убили? – спросил Валин.

Собственный голос показался ему шершавым, жестким, как мозоль, на полшага от издевки. Солдат не ответил – его душили слезы. Обычное дело: люди плачут перед боем, в бою, после… Валин может считать себя счастливчиком, если не последует ничего хуже слез. Парень проревется и отойдет. Если повезет, к слезам не добавится рассказ. Нет, не повезло.

– Брата, – заговорил наконец солдат. – С ними остался мой брат.

Одно слово, «брат», словно какой-нибудь кеннинг, сдвинуло темноту перед глазами, и Валин увидел Кадена. Если верить Блохе, тот был еще жив, добрался каким-то чудом до Аннура и даже умудрился выдернуть империю из-под ног у Адер. До Андт-Кила такое известие наполнило бы Валина гордостью и облегчением. Сейчас он, поискав в себе чувства, не нашел ничего – на их месте зияла темная яма без света и без дна, холодная, как камень зимой. Он видел лицо Кадена, мысленно слышал его голос, но за лицом и голосом была пустота.

– Как звали твоего брата? – спросил он.

– Оберан, – ответил солдат.

Валин повернулся к юноше лицом:

– Что ж, будем надеяться, Оберан мертв.

Гром раздался на рассвете. Гром не от расколовшей небеса молнии, не перемежающийся тишиной грохот, а тихий непрерывный гул – рокот копыт, так далеко на севере, что Валину приходилось напряженно ловить его слухом. Но он приближался. Валин выбрался из промозглого угла, где провел одинокую ночь, нащупал дорогу по разбитому коридору наружу, поднялся на стену. От болот на востоке поднимался туман – густой, как дым, влажный, пахнущий зеленью, а солнце то ли было скрыто тучами, то ли стояло еще слишком низко, не грело.

Легионеры провели ночь на стенах (их тихий храп сливался с рокотом на севере), и Валин, проходя между спящими, подумал, не поднять ли тревогу, но отбросил эту мысль. По его неточным подсчетам, ургулы были милях в десяти. Может, в крепости и оставались еще дела, последние приготовления, но главное было сделано, да к тому же едва ли кому из этих спящих предстояло живыми сойти со стен. Их сны в утреннем тумане, стоявшем над крепостью, – кошмары или светлые и хрупкие видения, укрывшие их от действительности, – эти сны, скорее всего, для них последние.

Осторожно переступая через похрапывающие тела, Валин добрался по гребню до башни и по выкрошившейся лестнице поднялся наверх. Смотреть было не на что, если бы он и мог смотреть, зато здесь легче дышалось, меньше пахло грязью, мочой и безнадежностью.

Блоха отыскал его, когда солнце наконец пробилось из-за утренних облаков. Валин узнал шаги на лестнице (командир крыла чуть припадал на правую ногу, видно, из-за старой, не до конца зажившей раны) и узнал твердое, ровное биение сердца. Блоха встал у бойницы рядом с ним. Совсем близко, но долго молчал. Лес на востоке звенел птичьими голосами: поползни и синицы, сойки и козодои тянули тысячи звонких нитей. Валин пытался распутать их, отделить песню от песни.

– Уходил бы ты, – заговорил Блоха. – Здесь только будешь путаться под ногами.

Валин отпустил птичьи трели. Все равно их заглушали копыта.

– Не буду путаться.

– Ты слепой.

– Только пока не дерусь. Только пока не соберусь умереть.

Блоха помолчал, потом сунул ему в руку полоску солонины:

– Тогда поешь.

– Я долго жил в лесах, пока мы не отправились тебя искать, – покачал головой Валин.

– Молодец. А все равно надо есть.

Валин повернулся к нему лицом, взвесил то, что собирался сказать, попытался сдержать подступивший гнев.

– Ты не знаешь, чего мне надо.

Любой другой попятился бы от такого тона. Блоха не дрогнул. И ни намека на запах страха.

– Знаю, – тихо сказал он. – Ты рос у меня на глазах, Валин. Я тебя учил.

– Ты учил глупого мальчишку, мягкого, как летняя травка. Поверь, я – не он.

– Знаю. Очень жаль.

Валин на миг лишился дара речи.

– Жаль? – выдавил он наконец. – Тебе жаль? Тот мальчишка был слабак. Он был медлителен. Глуп. Может, у меня нет глаз, но в те времена я был слеп, как пень. Я потерял птицу, потерял крыло, сидел, глядя, как погибает Лейт, и чего ради? Чтобы меня прирезала родная сестра. Чтобы уступить ил Торнье, свалиться с башни…