Последние узы смерти

Кеннинг Балендина снес участок стены на десяток футов, но от нее осталась груда битого камня, через которую предстояло перебраться ургулам. Блоха занял позицию на вершине этой груды, Сигрид – в нескольких шагах позади, и Афорист с ней рядом. Командир крыла громко распоряжался легионерами. Те спотыкались, многие обливались кровью, но все равно пытались построиться, встать в ряд перед налетающими с севера ургулами.

– Валин, – проорал Блоха. – Отходи ко мне!

Валин замялся, застряв между строем аннурцев и приближающейся бурей. А потом медленно, с невесомыми топорами в руках, отвернулся от легионеров, от сомнительной защиты стены и соратников, обратился к северу, навстречу скачущим лошадям, бросив короткое: «Нет».

Бой был сном о крови и счастье. Впервые с того дня, как ил Торнья лишил его глаз, Валину выпало больше нескольких мгновений зрения. Его, ставшего зрячим, захватило сражение, несло и швыряло, он бил и рубил, так что кровь заливала лицо и руки до плеч. Он не мог знать, сколько продолжалась битва. Иногда рядом оказывалась Хуутсуу. Иногда ее не было. Он слышал, как позади – далеко позади – что-то приказывает Блоха, но Валина командир уступил бою. Его выкрики относились не к слепцу, а к строю удерживающих стену аннурцев, и Валин их не слушал, не пытался понять. Слова стали кривыми и бесполезными рядом с кристальной прозрачностью крови. Он купался в ней, как в теплом море. Бой длился без конца, но он не знал усталости. Пока те наступают, он будет убивать, убивать, убивать.

Он рубил ургула за ургулом, валил людей и коней, сплеча опускал тяжелые железные лопасти топоров, уклонялся, уходил от удара, разбивал черепа, выдергивал лезвие. Он смеялся, он понимал, что давно смеется, полный ужасающей радости.

Когда пригорок наконец взорвался, сила удара отшвырнула его на полшага. Сверху дождем посыпались камни и комья земли. Через миг он понял, что это означает.

Заряды Ньюта. Балендин мертв.

Эта мысль не принесла радости. Взрыв означал конец сражения. Его будто обокрали, будто перед ним закрыли широкую дверь. У победы был ржавый вкус.

46

Невысокий каменный постамент – может быть, алтарь древнего храма – стоял посередине. На нем сидела Тристе. Не скованная цепями, не связанная, ничем не удерживаемая, – как видно, ил Торнья счел, что довольно будет толстых каменных стен и полудюжины часовых за единственной дверью. Эту комнатушку не сравнить было с подземными камерами Мертвого Сердца и стальными клетками имперской тюрьмы, но их и не требовалось. Тристе не пробилась бы сквозь три десятка вооруженных аннурских солдат, а и пробилась бы – что дальше? Можно было целую вечность обыскивать руины города, так и не найдя кента.

«Мы в его руках, – думал Каден. – Угодили прямиком в капкан».

Они и живы были только потому, что ил Торнья собирался их использовать: Тристе как наживку, Кадена – как полезного предателя своего рода.

Поражение должно было жалить больно, но Каден обнаружил, что недоступен его жалу. После стычки с кшештрим он онемел, изнемог до костей. Все силы выжгло усилие сохранить лицо, держаться обдуманной лжи и усмирять в себе бога. Он казался себе фитильком, оставшимся на дне светильника, когда выгорел весь воск и захлебнулся огонек.

Спасибо хоть Мешкент наконец умолк. Каден и сейчас ощущал, как бог шевелится в его сознании, испытывая стены в поисках выхода, но после ухода ил Торньи Мешкент стал не так настойчив. Рано или поздно Каден сломается. Так он устроен. Он обессилеет, и тогда бог завладеет им целиком.

«А почему бы и нет?» – спросил себя Каден.

Пусть Мешкент ослеплен гордыней, но он и вправду силен – его мощь Каден ощущал как яркую невыносимую тяжесть. А главное, ил Торнья, при всей его предусмотрительности, о нем не знает. Тристе опоили, а заставить и Кадена выпить адаманфа кшештрим не догадался. Так просто, очень просто было бы… сдаться, отдать Владыке Боли разум и тело, и пусть Мешкент по-своему бьется с кшештрим. Пусть он победит.

Это означало бы, что Кадена не станет, но много ли стоит Каден? Он полжизни учился задувать угольки своей мысли и достиг наконец успеха. Он может мгновенно и в полной мере уничтожить свое «я». Все, что для этого нужно, – его согласие.

– Ты пришел меня добить? – спросила Тристе.

Ее тихие слова оборвали ниточку размышлений Кадена. От незримой карты своего разбитого сознания он вернулся в комнату. Стража оставила гореть на полу светильник, но его слабый огонек не мог озарить все помещение. Уголки и своды потолка терялись в тенях.

Он хотел возразить, но передумал. Люди ил Торньи наверняка подслушивают, да и что он мог сказать? Он стращал Тристе ножом, грозил вонзить в ее тело, чтоб выманить наружу богиню. И то была не пустая угроза. Он бы ее исполнил, если бы успел.

– Ил Торнье ты нужна живой, – ответил он наконец.

– Живой? – повторила Тристе.

Она бросила на него взгляд, а потом откинулась спиной на камень, уронив руки вдоль тела и вся обмякнув от дурмана или от изнеможения. Только глаза бегали, будто что-то высматривали в темноте наверху.

– В качестве наживки, – объяснил Каден. – Для Длинного Кулака.