Последний аккорд (СИ)

Восьмилетняя Бетани Миллс всегда вела себя очень непосредственно и свободно. Для неё не существовало никаких авторитетов, и она никогда не извинялась за озорство и непослушание. Однако она была очень доброй, стремилась со всеми подружиться и расстраивалась, если кто-то не хотел дружить с ней. Её интересовало мнение только одного человека — её брата. Она даже старалась копировать его сдержанность, выпрямляла спину в его присутствии и следовала общепринятым правилам. Вряд ли она сама до конца сознавала, почему так: из любви ли или из потребности защитить того, кто слабее.

— Чего нам ждать? — со смехом спросил Голд у Генри. — Мне стоит опасаться?

— Здесь всегда стоит опасаться, — ответил Генри. — Рад тебя видеть, Чарли!

— И я!

Генри обнял Брайанта, а потом, минуту поколебавшись, и Голда. Для последнего это было очень неожиданно, потому он крайне неловко ответил внуку. Когда Генри перекинулся парочкой слов с каждым, то присоединился к Чарльзу и Голду в гостиной. Пусть не напрямую, но беседа, которая завязалась на террасе, продолжилась. Генри же проявил интерес только потому, что не хотел участвовать в женской беседе. Роланд на него слегка обиделся и полностью отвлёкся на племянника, с Адамом общих тем он никогда не находил, а Альберт непринуждённо игнорировал всех вокруг и его, Генри, в особенности.

Генри едва ли улавливал те частности, о которых шла речь, и позже стал выражать свои либеральные идеи. Голд и Чарли слушали его со скучающим видом как люди, безразличные к политике, и потягивали бурбон. Позже, привлечённый спокойствием общей атмосферы и наличием бара, к ним присоединился Альберт.

— Ты не прав, — тут же заявил он, обращаясь к Генри.

— Вот так сразу? В чём же?

— Ты идеализируешь одно и совершенно не берёшь в расчёт положительные качества другого. Это особенно смешно, потому что не имея представления, ты искренне убеждён, что что-то решаешь. Политика, Генри, — дело грязное. Особенно для таких, как ты.

— Таких, как я? — фыркнул Генри.

— Ты — писатель. И ты никогда этим не занимался.

— Половина людей в этой стране тоже никогда этим не занимались. Может, всем для допуска к выборам сдавать политологию и основы экономики?

— А что? Неплохая мысль!

— Это бред.

— Отчего же? Вовсе нет.

— Но сам ты относишь себя к людям, которые могут принимать такие решения.

— Нет. Даже, как правило, не интересуюсь, — равнодушно ответил Альберт. — Читаю новости по дороге в университет. Я способен иначе влиять на этот мир.

— В особенности из Кембриджа, — уколол Голд.

— Я хочу сказать, Генри, что и у тебя без всякой политики есть способ влиять на этот мир, — сказал Альберт, игнорируя Голда. — И не надо запихивать свои однобокие представления в каждый абзац. Так это не работает.

— Ты читал мою последнюю книгу? — подозрительно спросил Генри.

— Я читал все твои книги. У меня обычно много свободного времени в туалете.

— Почему меня это волнует?! — Генри немножко обиделся. — Мою работу критикует двадцатилетний мальчишка, к тому же учит меня, как я должен писать, и диктует, о чём?!

— Я озвучил факт, а ты обиделся. А это всего лишь факт.

— Я имею право выражать своё отношение к нему.

— И я не в коем случае не пытаюсь тебя ущемить. Вообще у людей слишком много прав, — спокойно рассуждал Ал. — Прав стало настолько много, что они дискредитируют само понятие права. А ты выступаешь за то, чтобы у людей было ещё больше прав. И ещё. Призываешь к помощи тем, кому меньше повезло в жизни, не зная, каково это и куда действительно уйдёт вся эта помощь. Ты призываешь людей слепо бросаться в огонь, и потому я говорю тебе, что ты не прав.

— Ты рассуждаешь так, будто ты имеешь об этом представление.

— Нет, не имею, — признал Альберт. — Мне очень повезло в жизни. Мои родители обеспечены и демократичны. Я никогда не чувствовал недостатка в еде, одежде, образовании и развлечениях. И сейчас у меня есть буквально всё. Чаще всего я волнуюсь лишь о том, подходит ли мой галстук к костюму, и чтобы в моём любимом пабе не просекли, что мне нет двадцати одного. Потому я и не делаю вид, что я один из тех, кому меньше повезло в жизни. А ты делаешь. При этом совершенно не осознавая, что ты даже не шестерёнка в огромном механизме, а частичка какой-то шестерёнки.

— Как и ты.

— Это я и сказал.

— Я будто попал в школьный дискуссионный кружок, — бросил Чарльз в пустоту.

— Я тоже, — согласился с ним Альберт.

— Но продолжаешь участвовать, — саркастично улыбнулся Голд. — Молодец.

— В споре рождается истина, — ответил ему Ал. — К этому и должно стремиться.

— Абсолютная истина вряд ли родится в этом споре ввиду его субъективности, — хмыкнул Генри.

— Абсолютная истина в принципе не существует, — заметил ему Альберт. — И мы лучше других должны это понимать, учитывая наше происхождение.

— Есть вещи важнее истины. Мне жаль, если ты этого не понимаешь, — сказал Генри. — Многое иррационально.

— Например?

— Сострадание. Надежда. Любовь. Семейные ценности. То, чего ты пока не понимаешь.

— Думаешь, не понимаю? — возмутился Альберт. — У меня есть семья, Генри.

— У тебя нет своей семьи.