Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера

Философ и бабник Морис Файтельзон — то ли ученый, то ли литератор, отвергающий предрассудки предков и ощущающий себя полноправным наследником общеевропейской, а никак не еврейской культуры…

Полусветская Селия, испытывающая столь понятное неудовлетворение своей обеспеченной, отлаженной, как часы, жизнью…

Ее муж Хаимл, который так и остался ребенком во всем, в том числе и в постели…

Престарелый американский миллионер Сэм Дрейман, Бетси…

А вот и «альтер эго» самого Зингера — молодой писатель Аарон Грейдингер, получивший от Селии смешное прозвище Цуцик, так же, как и сам Зингер, выходец из очень религиозной семьи, еще в юности порвавший с традиционным еврейским образом жизни и вынужденный ради куска хлеба заниматься литературной поденщиной, не приносящей ни заработка, ни удовлетворения.

В тот самый момент, когда Грейдингер оказывается на краю духовного и финансового краха, Морис Файтельзон знакомит его с прибывшим в Варшаву Сэмом Дрейманом и его любовницей Бетти. Они заказывают начинающему писателю пьесу, которая вознесла бы Бетти на вершину славы в еврейском театре. Так Грейдингер начинает писать пьесу о Любомирской деве — героине, довольно близкой по духу к зингеровской «Йентл».

Все предельно реалистично, все достоверно, но вместе с тем "Шоша" — несомненно, самое мистическое произведение Исаака Башевиса-Зингера. Может, даже куда более мистическое, чем "Йохида и Йохид", "Огонь" или "Кафетерий". Но, как всякая подлинная мистика, она прячется под толстым слоем бытовых и, казалось бы, ни к чему не обязывающих деталей, истинный смысл которых дано постичь не каждому, как не каждому дано прикоснуться к миру духов — куда легче принять их легкие шаги за дуновение ветра, а их глухой сдавленный стон — за скрип несмазанной двери.

* * *

Если вглядеться в "Шошу" чуть-чуть пристальней, то можно увидеть, что она строится по тому же принципу, что и десятки дешевых, канувших в Лету, морализаторских книжонок на идише, которыми зачитывались почтенные еврейские дамы на рубеже двух минувших столетий и которые сегодня с тем же успехом заменены слезливыми любовными романами.

Герой такой книжки всенепременно в начале совершает "хета" (грехопадение), но затем находит в себе силы для "тшувы" (раскаяния) и, в конце концов, проходит "тикун" (исправление). Книжечки эти обрыдли еврейскому читателю и стали объектом насмешек и пародий еще в 20-х годах ХХ века, и интеллигентному человеку следовало брать их в руки не иначе, как с выражением крайней брезгливости и презрения. И тем не менее, Зингер строит "Шошу" именно по этой схеме, еще раз подтверждая старую истину, что в искусстве не бывает затертых сюжетов и ходульных композиций.

Впрочем, его герой Аарон Грейдингер никак не ощущает своего грехопадения. Порвавший с той средой, в которой он вырос, забывший дорогу на Крохмальную улицу, где прошло его детство, он с удовольствием вращается в кругах варшавской еврейской богемы, слушает длинные, сумбурные рассуждения Файтельзона, спит с Дорой, сближается с Селией, ходит, как и положено молодому человеку его круга, в писательский клуб.

Его преследуют неудачи, но Ареле Грейдингер слишком далеко ушел от Крохмальной улицы, слишком глубоко упрятал свое еврейство под костюмом модного покроя, чтобы задуматься над тем, не являются ли эти неудачи расплатой за неправедный образ жизни — он вообще давно уже перестал задумываться над такими вещами и искать подобные связи.

А тут к тому же его "добрый гений" Морис Файтельзон знакомит Ареле с Сэмом Дрейманом и очаровательной Бетси. И появляются большие деньги в качестве аванса за еще ненаписанную пьесу; появляется надежда на столь вожделенный успех, признание и все, что с этим связано.

Ареле Грейдингер, он же Цуцик, испытывает при встрече с Бетси странные чувства. В разговоре с Файтельзоном он дает ей противоречивые характеристики; она притягивает и отталкивает его одновременно; но он увлеченно беседует с ней о пьесе, и говорит, что будущая героиня может быть влюблена во вселившегося в нее духа — диббука:

"Я начал рассказывать. Она слушала. Сначала смотрела на меня с опаской, потом с интересом.

— Это означает, что у меня будут любовные дела со мною же?

— Да. Но в каком-то смысле у всех так…"

Старая, истрепанная истина — любить можно только самого себя, и в самых дорогих и близких нам людях мы, в принципе, ищем себя и любим прежде всего себя. Но Зингер бросает эту фразу не случайно и, разумеется, еще не раз вернется к ней по ходу романа.