Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера

Между тем было похоже, что отцу все же понравилась роль «звезды». Большую часть своей жизни он прожил как мало кому известный литератор, брат знаменитого писателя И.И.Зингера, и вдруг, наконец, пробил и его звездный час. Он расточал улыбки, то и дело выдавал какие-то новые остроты, картинно поводил плечами и вообще явно чувствовал себя в роли властелина мира.

Впрочем, большинство его ответов на вопросы не отличались особой оригинальностью — многие из них я слышал десятки раз на различных его лекциях. Неожиданно он, наконец, заметил меня, встал, пожал мне руку, затем поцеловал и, представив меня всем присутствующим как своего сына, сообщил, что я специально прибыл из Израиля, чтобы поздравить его. Отец попросил тележурналистов снять нас для передачи вместе, но ни один из них не проявил интереса к этой идее. В конце концов, с характерной для нашего брата «вежливостью» меня попросили «освободить пространство» и не мешать им вести съемку…»

В числе прочих Башевиса-Зингера навестила в эти дни и съемочная группа польского телевидения. Ее визит был вполне предсказуем. В конце концов, именно в Польше разворачивается действие большинства произведений писателя; поляки давно уже не без оснований называли Зингера «польско-еврейским писателем», и все его книги переводились на польский сразу же после их выхода в США.

Однако когда режиссер съемочной группы предложил Башевису-Зингеру дать интервью в камеру на польском языке, тот категорически отказался.

— Но почему?! — удивился режиссер. — Разве пану Зингеру не хочется поговорить на языке своего детства?!

— Я действительно понимаю по-польски, так что вы можете задавать свои вопросы на родном вам языке, но отвечать я буду на английском, — ответил Зингер. — Видите ли, я не говорил на польском больше сорока лет, так что боюсь, что моя речь будет пестреть ошибками. К тому же, на Крохмальной улице, где прошло мое детство, как вы знаете, говорили не на польском, а на идиш. Так что польский — это отнюдь не язык моего детства!

Это был хлесткий, язвительный ответ, призванный напомнить гостям о том, как в свое время в Польше относились к евреям, и одновременно настолько безупречно вежливый, что обижаться на Зингера вроде бы было не за что.

— Пан Зингер, — обратился к писателю режиссер, одновременно незаметно давая оператору указание начать съемку, — у меня с собой есть карта Варшавы. Вы могли бы сейчас, спустя, как вы сами сказали, сорок с лишним лет, показать на ней улицу, на которой жили?

Башевис-Зингер склонился над картой, и его лицо вдруг изменилось, глаза заблестели, и он сам не заметил, как начал нашептывать названия улиц на языке Мицкевича и Пруса. Почти мгновенно он нашел место, где располагалась улица Крохмальная, от нее он легко повел пальцем к Гнойной, где находился когда-то еврейский рынок, а затем с его губ начали один за другим срываться названия улиц, которые ему были дороги. Он рассказывал гостям из Польши об улице Ляшно, на которой когда-то снимал квартиру; о Маршаллковской, бывшей излюбленным местом его прогулок; о Тальмоцкой, где располагался клуб идишских писателей…

В памяти Зингера оживали названия варшавских гостиниц и популярных кафе, облик стоявших в центре города домов. Он вновь и вновь обращался к молодым полякам с вопросом о том, существуют ли еще эти кафе, гостиницы, здания, и те в ответ лишь недоуменно пожимали плечами: большинство перечисляемых Зингером названий им совершенно ничего не говорило. И уж само собой, ничего не говорили этим людям перечисляемые им с упоением имена классиков идишской литературы, бывших завсегдатаями писательского клуба.

— Значит, нацисты и в самом деле уничтожили все, — прошептал Зингер. — Той Польши, которую я знал, больше нет. Совсем. Она осталась только в моем сердце…

* * *