Последний бой Лаврентия Берии

– Вот, в показаниях изложено: «В районе улицы Воровского в течение двух недель мы держали засаду, но жена Кулика одна не выходила. Каждую ночь к нам приезжал Меркулов проверять пост, он поторапливал нас и ругал, почему мы медлим…»[101] Простите, гражданин прокурор, не могу, это ж никакой выдержки не хватит… – Берия уронил лист и согнулся от хохота, вытирая невольные слезы, и Цареградский, тоже не в силах больше сдерживаться, последовал его примеру.

Наконец они немного успокоились и покрасневший прокурор, залпом выпив стакан воды, обрел способность нормально разговаривать.

– Вы хотите записать все эти возражения в протокол?

– Ни за что! – отрезал Берия.

– Почему?

– Эти протоколы – моя единственная надежда на справедливость. В том, что вы меня убьете и опозорите, я не сомневаюсь. Но пока они существуют, есть шанс – может быть, когда-нибудь, когда Никиту наконец выкинут из Кремля, моим делом заинтересуются и обратят внимание на их клинический идиотизм. И тогда оно все же развалится.

– А вам будет не все равно к тому времени?

– Э… – Берия качнул головой. – О загробной жизни говорить не стану, кто его знает, есть ли там что… И даже о жене и сыне не скажу, вы их тоже, наверное, расстреляете. Но внучки-то останутся, они еще маленькие, им даже срок дать нельзя! Они как раз к тому времени вырастут, и может быть, им честь семьи будет небезразлична. Да и в органах, наверное, какие-нибудь приличные люди останутся, всех перестрелять трудно. Поэтому у меня к вам большая просьба: постарайтесь сохранить эти исторические документы.

– Да кому надо их переписывать! – махнул рукой Цареградский.

…А вот теперь можно себе многое позволить!

Он лежал на койке, смотрел в потолок и не сдерживал слез. Пусть, все равно никто не видит!

Что там было, в этом «письме Меркулова»?

«Я не могу сейчас конкретно припомнить, про кого и что именно он говорил, но помню его выражения вроде: „Что он понимает в этом деле! Вот дурак! Бедняга, он мало к чему способен“. Эти выражения часто срывались с его уст, как только затворялась дверь за вышедшим из его кабинета человеком…»

Он прикрыл глаза, вспоминая. Квартира в Лялином переулке, чайный стол, разговор о коллегах хозяина. Доброго слова о писателях от Ситникова не услышишь, любимые его выражения: «Что он понимает, этот дурачок?», «Бедняжка, он мало к чему способен, а книжонку тиснуть хочется…» И Маша, которая то и дело возмущалась: «Как ты можешь? Не успела дверь за человеком закрыться, а ты о нем уже гадости говоришь…» Ну вот и привет от Коли!

Что там еще было, в письме? «Общая культурность и грамотность Берия, особенно в период его работы в Тбилиси, была невысокой». Каждый раз, как Ситников ловил Рената на орфографической ошибке, тот покаянно говорил: «Знаю я, что общая культурность и грамотность моя невысока, простите дикаря…» Ну, здравствуй и ты!

Теперь понятно, и почему такое странное письмо, идеальное по почерку и с грубым враньем по фактам. Кто же, кроме Андрея – это он старался с первых же строчек обратить внимание на документ, побудить прочесть его до конца. Здравствуй, товарищ Котеничев. Спасибо, что помнишь…

И наконец, вот это: «Я неоднократно наблюдал Берия в игре в шахматы, в волейбол. Для Берия в игре (и я думаю, и в жизни) важно было выиграть во что бы то ни стало, любыми способами, любой ценой, даже нечестным путем. Он мог, например, как Ноздрев, стащить с шахматной доски фигуру противника, чтобы выиграть. И такая „победа“ его удовлетворяла…»

Он закрыл глаза, припоминая давно прошедшее. Ноябрь тридцать восьмого, кабинет на Лубянке, небольшой перерыв, который они позволили себе, окончательно одурев от работы. Берия пьет чай и наблюдает за шахматной партией. Меркулов сидит в кресле, а на диване – человек с серым лицом, в тюремной одежде. Звонит телефон, Всеволод оглядывается, и в это мгновение его противник быстрым движением утаскивает с доски коня и тут же принимает невинный вид.

Минут через десять Всеволод, проиграв, смешивает фигуры, и, укладывая их в ящик, вежливо просит:

– Коня верните, пожалуйста, иначе получится некомплект…