Последний бой Пересвета

В горнице было душно от натопленных печей, да и от многолюдства воздух стал спёртым – успели надышать. Из-за несмолкаемых звуков гуслей и высоких голосов юных певчих начало звенеть в ушах.

Поначалу пели о Соловушке-песельнике, разудалом свистуне, на высоком дубе сидящем, проезжим купцам лютой гибелью грозящем. Затем затянули про Плещеево озеро – о глубокой воде его и девах таинственных, прекрасных и хитромудрых, обитающих на озёрных берегах. В летних сумерках эти девы смотрели на доброго молодца синими глазами и манили его ласковыми голосами. Говорилось в песне также про шелест камышей и про безумные игрища чуда-рыбы, на илистом дне живущей.

Со своего скромного места за одним из столов, стоявших всё же недалеко от великокняжеского, Пересвет видел Дмитрия Ивановича с двоюродным братом Владимиром, сидящих во главе собрания. Неподалёку от них – верный слуга Москвы, Андрей Фёдорович Ростовский, разместил на крытой ковром скамье своё дородное тело. А вот и старый знакомец Пересвета, тот самый Андрей Фёдорович, князь Стародубский. Вот кто бездумный, отчаянный рубака, который не раз задирал Пересвета, лишь бы свою удаль показать! У Сашки аж кулаки зачесались, аж глаза прослезились. Эх, так и вдарил бы обидчика кулаком по носу, а потом, без заминки, по башке, а потом…

– Эй, Александр! – услышал Сашка зычный рев. – Готов ли ты, старинушка, нынче же на плещеевом льду сойтись? Кто первый повалится, того, чур, и в прорубь окунать. Но только чтоб по-честному – вниз башкой!

Кто ж это смеет орать так непотребно на столь высоком собрании? Пересвет встрепенулся. Ба! Да это ярославский дядя[40] Дмитрия Ивановича – Василий Васильевич, а рядом-то с ним юный Роман Васильевич. Экие румяные молодцы! Кровь играет! Сашка спрятал кулаки за спину, подалее от греха.

– Что, Сашка, принимаешь вызов? – не унимался Василий Васильевич.

– Как не принять, принимаю! – ответил Пересвет, поднимаясь с лавки, но с опаской поглядывая на владыку Алексия.

Митрополит восседал в высоком кресле по правую руку от великого князя Дмитрия Ивановича.

– Алексашка, сядь на место, – сердито молвил Алексий. – И внемли мне! Не затевай игрищ, не устраивай побоищ до окончания советов и свершения дел государственных.

Сашка повиновался. Руки за спиной так и держал, но вид яств и питий, их завлекательный аромат через некоторое время заставили Пересвета вынуть руки из-за спины и схватиться за угощение. Затем, когда несытое чрево успокоилось, он заново принялся прислушиваться и присматриваться.

Экий бравый воин в пунцовой рубахе с расшитыми оплечьями, златотканом кушаке, весёлый, говорливый! Ба, да не Фёдор ли Михайлович князь Моложский? Точно, он! А вот и белозёрцы – Фёдор Романович и сын его бестолковый, Иван. Удел их дальний. Сами – деревенщины. Однако Ванька-то Белозёрский хоть и бестолков, и наукам не обучен, но боец отменный. Эх, коли случится потеха, надо б опробовать Ванькин лоб. А вдруг да на этот раз поддастся?

А Семён-то Константинович, князь Оболенский – вон рядом с Ваньком клюёт носом. Видно, уж напраздновался, хотя пир только начался. Слабоват! Проку от него малая толика, но всё ж князь, не куропатка!

Вот князь Олег Иванович Рязанский, высокий, сухолицый. Видать, иссушили его страсти – гордость и упрямство! Так и сверлит Дмитрия Московского колючим взглядом. Пересвет помнил Олега, когда был тот Олег много моложе, со светло-русой, не испачканной сединой бородой. Тогда, в 1365 году, Сашка с дуру нанялся к Олегу в дружину, от воинства Тагая отбиваться. Татары ждать лета не захотели, нагрянули внезапно, в лютые холода. Ох, и припекли ж тогда ордынцы Олегу Рязанскому правую бочину, и брюшко поджарили! Горела Рязанщина багровым полыменем! Горели городки, горели сельца! Народишко по лесам прятался. Кто выжил, кто зимние холода перетерпел, летом повылезли на поля, собрали недогоревшее зерно, похоронили мертвецов.

В несчастливой битве за Олега потерял Пересвет всю свою дружину. Двадцать пять отчаянных храбрецов полегли вкруг синего Пересветова стяга, на котором была вышита ярким шёлком вепрячья голова и золотой жёлудь. Сам Пересвет чудом выжил. Отлеживался всю зиму в лесной землянке – убогом жилище с проваленной дерновой крышей, спрятавшемся в самом сердце непролазной чащобы. Видать, убежище это появилось ещё во времена нашествия Батыя, ведь и тогда рязанцы прятались по лесам.

Заботы хозяина землянки – старца-отшельника – не дали Сашкиной душе проститься с телом, отогнали смерть. Тёмными зимними ночами во мраке, рассеиваемом лишь трепещущим огоньком лучины, пел Пересвет вместе со старцем псалмы да читал «Лествицу». А когда растеплело и дни сделались длинными, вместе с отощавшими от голода пахарями ковырялся Сашка в весенней грязи, разыскивая кости убитых товарищей. Всех схоронил, положил шеломы на могильный холм. А стяг, испачканный кровью и побитый стрелами, сохранил, сберег в беспрестанном беспокойстве кочевой жизни. И вот рязанский князь, навлекший на Пересвета столько бед, снова перед ним, жив живёхонек!