Последний человек

Я поднялся на холм, по которому шла дорога в Сполето. Вокруг расстилалась равнина, далее высились поросшие каштанами Апеннины. По одну сторону тянулось темное ущелье; над ним переброшен был акведук, упиравшийся своими высокими арками в склон долины, — свидетельство того, что некогда человек вложил сюда мысль и труд, чтобы украсить и цивилизовать природу;³⁸⁰ дикую, неблагодарную природу, которая тешилась над остатками моста, оплетая вечное творение человека эфемерной и легко возрождавшейся порослью из диких цветов и вьющихся растений. Я сел на обломок скалы и огляделся по сторонам. Солнце залило золотом западный край неба; на востоке облака отражали его сияние и расцветали мимолетной красотой. Солнце заходило над миром, где обитал лишь я один. Достав свой ивовый прут, я сосчитал сделанные на нем отметки. Их было двадцать пять. Прошло, значит, двадцать пять дней с тех пор, как человеческий голос радовал мой слух, а человеческое лицо представало моему взору. Двадцать пять долгих, томительных дней и темных, одиноких ночей, смешавшись с протекшими прежде годами, стали частью прошлого — невозвратимого прошлого, — частью моей жизни. Двадцать пять долгих, долгих дней.

Не прошло, значит, и месяца! К чему считать дни, или недели, или месяцы? Я должен мыслить годами, если хочу представить себе свое будущее. С рокового дня могут пройти три года, пять, десять, двадцать, пятьдесят лет — в каждом будет по двенадцать месяцев, и это куда дольше подсчитывать в дневнике, чем прошедшие двадцать пять дней. Может ли такое быть? И будет ли? Прежде мы ждали смерти с трепетом, и это потому, что час ее был неизвестен. Но гораздо более ужасным и неясным был срок моего одиночества. Я сломал свой прут и отбросил его. Мне не нужен был палочный отсчет моих дней, пока моя беспокойная мысль рождала иные единицы времени, чем те, какие управляются планетами. Оглядываясь на столетне, протекшее с тех пор как я остался один, я решил пренебречь делением приступов своего отчаяния на часы и дни.

Я закрыл лицо руками. Вечерняя тишина нарушалась щебетом молодых птиц, отходивших ко сну, и их шуршаньем среди ветвей, стрекотаньем сверчков, иногда воркованьем азиолы. Мои мысли были о смерти — звуки же эти говорили мне о жизни. Я поднял взгляд — надо мной кружила летучая мышь; солнце зашло за зубчатую стену гор; бледный серп месяца, серебрясь на оранжевом фоне заката рядом с единственной яркой звездой, замедлял наступление сумерек. Внизу, в долине, прошло на водопой стадо, которое никто не пас. По траве пробегал легкий ветерок; оливковая роща, мягко очерченная лунным светом, выделялась на темной зелени каштанов бирюзовой листвой. Да, вот она, земля. Никаких следов разрушения, никаких разрывов на ее зеленеющей поверхности; земля продолжает вращаться, дни сменяются ночами, хотя нет на ней человека, ее жителя и ее украшения. Отчего не могу я уподобиться одному из этих животных и не терпеть более мук, которые мне выпали? Нет! Между их состоянием и моим зияет пропасть. Разве нет у них спутников? Разве не составляют они пары, не имеют детенышей, о которых заботятся, разве нет у них дома, который, хоть это нам неизвестно, несомненно дорог им потому, что природа создала им спутников? И только я одинок; только я, глядя с холма на долину, на горы и на небо, усеянное звездами, слушая все звуки земли, воздуха и журчащей воды, — один я не могу ни с кем поделиться множеством мыслей; не могу положить пылающую голову на любимую грудь и пить из взора, устремленного в мои глаза, опьяняющую влагу, с которой не сравнится даже нектар, напиток богов. Как же мне не роптать? Как не проклинать смертоносное орудие, которое скосило детей земли, моих братьев? Как не слать проклятия всем другим детям природы, которые смеют жить и радоваться, когда я живу и страдаю?

Нет! Я заставлю свое страждущее сердце сочувствовать вашим радостям. Я буду счастлив, потому что счастливы вы. Живите, невинные создания, любимцы природы; я ведь во многом подобен вам. Я тоже состою из нервов, пульса, мозга, суставов и крови и создан по тем же законам. У меня есть нечто сверх того, но я назову его не даром, а изъяном, если оно делает меня несчастным, в то время как вы счастливы… И тут, из ближайших зарослей, вышли козел, коза и маленький козленок; все они принялись щипать траву. Я приблизился к ним, незамеченный; сорвал пучок свежей травы и протянул им; козленок прижался к матери, а та испуганно отступила. Самец же выступил вперед, пристально глядя на меня. Я подошел ближе, предлагая свою приманку, но он, пригнув голову и выставив рога, бросился на меня. Я поступил глупо и сознавал это, но не сумел удержаться от злобной выходки. Я схватил увесистый камень, который насмерть убил бы моего опрометчивого врага. Я прицелился — но мне не хватило духу, Я отбросил камень далеко в сторону, и он с шумом покатился в кусты. Мои маленькие посетители в испуге умчались под защиту леса; а я, терзаясь, стремительно сбежал с холма, пытаясь таким образом скрыться от самого себя.