Последний человек

Я сел у подножия мощной колонны. Справа от меня, освещенные солнцем, высились развалины Колизея, облаченные природой в роскошное зеленое одеяние. Неподалеку, слева, виднелась башня Капитолия⁴⁰². У ног моих лежали обломки триумфальных арок и храмовых стен. Я пытался вообразить собравшихся здесь многочисленных плебеев и надменных патрициев; по мере того как в моем воображении проходила диорама столетий, эти образы сменялись фигурами римлян нового времени: Папой в белом облачении, благословляющим коленопреклоненную толпу, монахом, скрывшим лицо под капюшоном, темноглазой девушкой, закутанной в свою mezzera, шумливым, загорелым крестьянином, который гонит своих волов и буйволов на Кампо-Ваччино⁴⁰³. Величие древности сменилось той романтикой, которою мы, пожалуй чересчур усердно, наделяем итальянцев, окунув наши кисти в радужные краски неба и дивной природы. Я вспомнил темного монаха и призрачные образы «Итальянца»⁴⁰⁴ и то, как их описание волновало мое мальчишеское воображение. Вспомнил я и Коринну, восходящую на Капитолий, где ее должны увенчать;⁴⁰⁵ от героини обратившись к ее автору, я стал размышлять над тем, как колдовской дух Рима владел умами всех людей, наделенных воображением, пока не снизошел на меня, последнего из зрителей его чудес.

Я долго был погружен в эти мысли; но душа утомляется от непрерывного полета; покружившись над Римом, моя душа низверглась в бездонную пропасть настоящего, и я погрузился в себя и в десятикратно умноженную печаль. Очнувшись от своих грез наяву, когда я, казалось, слышал клики римской толпы и ощущал ее рядом с собой, я вновь увидел пустынные развалины Рима, дремавшие под синими небесами; их тени недвижно лежали на земле; на Палатинском холме⁴⁰⁶ щипали траву овцы; вдоль Священной дороги⁴⁰⁷, ведущей к Капитолию, шел буйвол. Я был один на Форуме, один в Риме, один в целом мире. Один живой человек, разделивший мое томительное одиночество, был бы для меня ценнее всей славы и всего могущества этого освященного временем города. Удвоенная скорбь — печаль, рожденная в киммерийских пещерах, — одела в траур мою душу. Поколения, которые я вызвал в своем воображении, стали еще большим контрастом со всеобщим концом — с единственной точкой, которой завершилась гигантская пирамида человеческого общества; стоя на этой головокружительной высоте, я видел вокруг себя пустоту.

Оставив наконец смутные сетования, я принялся обдумывать подробности моего положения. Мне все еще не удавалось единственное, чего я теперь желал, — найти спутника своего одиночества. Однако я не отчаивался. Правда, оставленные мною надписи находились большей частью в малых городах и в селениях; но даже и без этих надписей существовала возможность, что человек, оказавшийся подобно мне один в обезлюдевшем краю, придет в Рим, как пришел туда я. Чем более шаткими были мои надежды, тем упорнее я на них полагался и сообразовывал свои действия с этой призрачной возможностью.

Поэтому мне необходимо было на некоторое время поселиться в Риме. Необходимо было взглянуть прямо в лицо моему несчастью, а не изображать по-мальчишески послушание без покорности, то есть терпеть жизнь и в то же время восставать против законов, по которым я жил.