Еще вчера я не мог видеть того, что скрыто от моих глаз. Мой взор, пусть и «соколиный», не смел шагнуть за линию горизонта. Сегодня же я вижу невероятно тонких, неподотчетных простому человеческому глазу существ, равно как и величавые, дальние миры. Вот она – помощь мысли. Но это все означает, что моя мысль постепенно раскрывается передо мной, перед собой, перед всем белым светом. Кто может сказать, где пролегает граница этого чудесного раскрытия? И как вообще положить предел мысли, перед которой всегда стоит ее предмет? Поистине, безгранична мысль, мыслящая самое себя!.. Однако если моя мысль безгранична, то что она сделает с моим – или чужим – ограниченным телом? Разве не в ее руках власть «вязать и решить»? Разве не она держит скипетр и державу бытия? Разве не должен был я прилепиться к ней и отречься от всего иного?
Я будто бы родился сегодня, в этот самый час. Нет, не так: сегодня я освободился от этого и всякого другого часа.
Минуты пролетают мимо, а моя мысль не может их остановить. Уверен, в одном из карманов моего разума лежит ключ, который раз и навсегда запрет дорогу времени. Дело за малым: осталось лишь найти ключ и научиться им орудовать.
Минуты бегут, а я, словно идиот, пытаюсь преградить им путь, но на самом деле преграждаю путь самому себе. Все это происходит оттого, что я еще не научился брать под уздцы свою мысль, не умею запирать ее в нужном месте и на необходимое время, вот она и несет меня, куда ей вздумается. Четыре часа прошло с той минуты, как я услышал голос, и все это время я не нахожу себе места. Так мне кажется. В действительности же я преодолел за эти изрезанные четыре часа расстояния, которые я не прошел за все свои пятьдесят семь лет.
Одни минуты смакуют другие, грядущие. В моем окне появились первые проблески рассвета. Ночь, приковавшая меня к кровати, потихоньку отступает. Лампочка, плечом к плечу вставшая со мной у черты тьмы, пытается вступить в битву – на этот раз со мной. Но я больше не испытываю нужды в приборе, что включается и выключается одним нажатием кнопки: окно сияет обещанием рассвета – так быстрее же, к окну!
Какая тризна простирается сейчас передо мной! Кто ее собрал, кто позвал меня на нее? И кто я такой, чтобы удостоиться ее величия? Что за вино течет в моей крови, жжет каждый член моего тела? Из чего оно сделано и, самое главное,
И эти нежные, мягкие, легкие и теплые дуновения ночного ветерка, непринужденно соскальзывающие по моему лицу, ресницам и волосам, – чье это дыхание? Почему я доверяю ему так, как может доверять только младенец своей матери, когда спит у нее на груди?
А эти звезды, в высокой синеве – мне ли они подмигивают, завидев одинокую чернявую голову в проеме окна? Что они говорят мне? Что говорят обо мне? Наверное, они шепчут: «Вот бедняга! Он пытается насытиться рассветом и нами, но уже не увидит ни рассвета, ни нас». Или так: «Доброе утро, дорогой доктор! Мы слышали, как ты жаловался на свое медленное угасание. Ты нас пока видишь, но спустя считаные минуты уже не сможешь узреть даже нашего следа, однако это не означает, что мы погасли или растворились в небе»… Что бы они ни говорили мне или обо мне, они прекрасны, прекрасны, прекрасны!
А эта звенящая тишина, прижавшая к земле мой слух! Насколько же она священна и страшна! Травинка не шепчет с травинкой, ветка не щекочет ветку, воробей не беседует с воробьем; кузнечик не трещит, лягушка не голосит, скот не ревет, собака не лает, петух не поет, языки не лепечут, ноги не топают, шины не шелестят, двигатели не рокочут, дети не кричат, торговцы не орут, пьяницы не буянят. Вся природа стыдливо молчит.
Обладай я ушами многочисленными, подобно листкам всех растущих на земле деревьев, я услышал бы только малую часть слов этого молчания; понял бы я из услышанного и того меньше. Ну как, как я могу услышать и понять шорох корней в темноте земли? Или стук коры, стволов и веток деревьев? Или журчание воды? Или гул паров и газов в утробе планеты? Или грохот волн? Или стоны морских глубин? Или искушения снов? Или беспокойство плодов? Или свист звезд в небесных сферах?..