Последний день

Да, дорогой хозяин тризны. Я хочу всласть наесться твоей едой. Тот, кто созывает такой пир, не может быть настолько мелочно-злым и скупым существом, чтобы гнать прочь приглашенных гостей. Мы голодны, мы хотим пить, мы изведены грустью, болью и страхом. Как нам связать твои щедрость, любовь и снисходительность с невиданными – но твоими же – злостью, скупостью и жестокостью?

Я хочу жить! Я хочу насытиться, напиться, господин хозяин! А ты… Ты предупреждаешь меня о том, что этот день – последний день моего пира. Не будет больше рассветов, не будет больше красот, распростертых предо мной. Не будет больше радости. Я хочу, чтобы моя радость не кончалась, но ты, ты крадешь ее у меня, как крадешь мой пульс, мой ветер на ресницах. Взамен же ты предлагаешь голод по новой радости. Сытость и голод; насыщение и жажда. Есть ли вообще в этом мире сытость, что не кончается голодом? По крайней мере, ты мог меня и не приглашать вовсе; так я и остался бы голодным, жаждущим изгнанником, на роду у которого написана окончательная и безоговорочная смерть.

Кричит петух, и я как будто слышу в его крике вечные голод и жажду… Нет, петух, буди других, не меня. Я-то давно уже не сплю.

Издалека по холодному морю предрассветной тишины едва слышно плывет звук колоколов женского монастыря. Монахини встают на молитву. Вслед за колоколами оживают минареты. Муэдзины кричат: «Вставайте на молитву!» Они зовут правоверных к тризне нового дня, призывают предстать перед хозяином пира и поблагодарить его за новый голод, за новую жажду. Зовите кого-нибудь другого! Я столько раз молился вместе со всеми вами о добре, о здравии и благополучии моей семьи и мира, но ни мир, ни моя семья не пребывают в добром здравии или благополучии. Наши с вами молитвы – глас вопиющего в пустыне, не замеченный слоном шелест ветра, как и все молитвы тысячелетней истории человечества.

Я молился, страшась наказания хозяина тризны, каждый день, каждую секунду боялся того, что он лишит меня моей доли пира. Я молился из жадности, желая заполучить еще больше еды и питья, но не знал, что тризна созвана не для жадных трусов, а потому сподобился голодом утолить голод, жаждой запить жажду.

А сейчас, перед этим утром-ребенком, что небрежно играет звездами и с задорным смехом их тушит, я хочу помолиться по-новому – без тени страха, жадности или униженности:

«О господин тризны!

Я голоден. Если бы не твой щедрый пир, я никогда не познал бы голода.

Я жажду. Если бы не твой прекрасный, богатый пир, я никогда не знал бы жажды.

Я голоден! Еды тут вдоволь, но не успеваю я наесться, как твоя снедь начинает разъедать меня изнутри, и я снова становлюсь голодным.

Я жажду! Напитки льются здесь рекой, но не успеваю я напиться, как твое вино начинает иссушать меня изнутри, и я снова ищу питья.

Я говорю своему глазу: «Насыться!», но он не насыщается.

Я говорю своему уху: «Насыться!», но оно не насыщается.

Я говорю своей руке: «Насыться!», но она не насыщается.

Я говорю своему носу: «Насыться!», но он не насыщается.

Я говорю своему рту: «Насыться!», но он не насыщается.

Что мне делать со своими членами, если ты постоянно искушаешь меня не насыщающими их лакомствами?

Что мне делать, если ты отбираешь левой рукой то, что даешь мне правой? Поистине, ты не скуп, но неимоверно щедр.

Может, я просто не умею выбирать и потому стаскиваю со стола только то, что не может меня насытить? Или я веду себя настолько беспардонно и жадно, что мимо меня проходит по-настоящему моя часть пира?

Есть ли на твоем столе, о хозяин тризны, еда и питье, вкушающий от которых вовек не испытает нужды?

Такая еда должна быть на твоем пиру, ибо меня пожирает голод.