Последний день

В барах и на аттракционах люди давят друг друга, бросившись наутек от ужасной пустоты. Секунды там втаптывают посетителей свинцовыми каблуками в душные комнаты, до ужаса наскучившие харкающим кровью душам, что пытаются найти спасение от солнца в огне, силятся утолить жажду грязной, раскаленной водой. Люди заполняют пустоту пустотой, гонят отчаяние отчаянием, выбивают одни минуты другими. Результат их игры известен: остается пустота, остаются отчаяние и минуты, а сами игроки, один за другим, выбывают.

В судах я вижу мужей, примеривших на себя власть закона, и мужчин, женщин и детей, требующих от судей справедливости и милосердия во имя того же самого закона. Милосердие и справедливость терпеливо обходят двери судов и беспокойно, суетливо в них стучат… Двери так и не открываются. Справедливости и милосердию по привычке отказывают во входе.

В тюрьмах обитают тысячи человек, которым закон судил жить в четырех грубых, облезлых, заплесневелых стенах, расправившихся с животворящим солнцем, чистым воздухом и освежающей чистотой. Но этим далеко не исчерпывается их жестокий приговор. Закон постановил отлучить их от доброго слова, от девственной улыбки, от ласкового прикосновения и обречь на пытки, болезнь и злобу, перед которой трепещет сам дьявол. Обитатели тюрем – люди естества, ополчившегося против природы закона. Они слушают свои желания, пренебрегая законом. В обход закона они убивают по первому зову своего порочного сердца. Дразня закон, они влюбляются в преступление, отдаются блуду и отбирают сокровища, спрятанные в чужих кладовых. Потому-то они, с легкой руки закона, и названы «вшами», «отбросами» и «чумой», им нет места на теле «здорового» духом и телом общества. Закон чванливо определяет: коль скоро он денно и нощно трудится над здоровьем и чистотой социума, тысячи «нечистых» людей должны быть заточены в тюрьмах до тех пор, пока не «исцелятся».

Школы и галереи до отказа забиты учениками и ученицами, отчаянно тянущимися к непонятному, аморфному «знанию». Я тоже пил когда-то из этого источника «знания» – и даже сам стал таким источником. Но каким знанием я владею? Что я перенял от других, дабы завладеть правом отдавать? Было бы узнанное мною с чужих слов достаточным, я утолил бы, наконец, свою жажду… Как я могу утолить чужую жажду, сам будучи жаждущим? Как я могу осветить чужой путь, сам находясь в глухой темени? Как я могу услаждать чужой взор красотой, если мои собственные глаза разъедают песок и ржавчина? Как я могу освобождать других от ярма Земли и Неба, забот и страстей, я – раб Земли и Неба, страсти и заботы?..

Только мое воображение за считаные мгновения видит то, что мои глаза не смогли увидеть за всю жизнь и, уверен, не смогли бы увидеть, будь у меня хоть сотни других жизней. Вместе с тем сотни сотен вещей я не могу охватить даже своим разумом… Я по-прежнему испытываю ни на что не похожее вожделение – вожделение к скрытым от моего взора сокровищам и безделушкам. Откуда взялась эта страсть? Как ее погасить? И, что самое главное, когда я увижу бытие?

Щедрая, щедрая, огромная тризна! Многообразная трапеза, что лежит на огромном столе, весьма аппетитно выглядит, как и те, кто приглашен к столу… Удивительно, но все гости, пришедшие сюда, одновременно являются едой и питьем, едоками и пьющими. Никто из них не знает, когда настанет его час отведать щедрые лакомства и питье, а когда – стать съеденным и выпитым кем-то другим. Иногда они наполняют свой рот медом, но не брезгуют и горечью колоцинта; порой они пьют из райского источника, но порой спускаются за водой и к мутным озерам… Так или иначе, но у гостей отменный аппетит, и они вечно будут толпиться, драться и ругаться меж собой, пытаясь поймать заветную снедь.

А вот и я – человек, которому осталось жить считаные часы. Я ем и не насыщаюсь; я пью, но не утоляю жажды. Теперь я достоверно знаю, что минуты меня подтачивают изнутри, словно некие микробы, подобно и без того разлагающим меня заботам. Мука… Но все равно я не хочу, чтобы все это кончалось. Я хочу, чтобы эта тризна длилась до скончания времен!

Откуда же взялся этот аппетит, откуда эта жадность?

Я должен был радоваться вести, принесенной тем голосом в полночь. Я должен был проститься с Последним днем без сожаления о прошлом, настоящем и будущем. Я должен был почувствовать вкус вневременной жизни, где нет ни голода, ни жажды. Но я не рад. Одна мысль о том, что спустя некоторое время я буду вычеркнут из списка приглашенных к вожделенному, богатому столу, вымарывает всю радость наступившего рассвета. Я хочу жить! Так кричит каждая капля моей крови, каждый вздох моей груди, каждая клетка моего тлеющего тела.