Последний долг

одибо опять закрывает глаза, чтобы спать, его большой пос поднимается и опускается, поднимается и опускается, каждый раз, когда поднимается, ноздри становятся шире, и из них торчат волосы, как у большого черного козла, который всегда приходит на наш задний двор, вчера я надел на голову козлу наш большой горшок, так что под ним скрылись глаза, как под большим шлемом у маленького солдата, который стоит напротив нас. вот как во сне поднимается нос одибо. почему он не. хочет посмотреть на мои, ботинки. одибо, одибо, зову я его и трясу за ногу, он медленно открывает глаза и глядит на меня, он очень громко вздыхает и тут же зевает, рот у него черный и красный. что тебе, говорит он. не мешай мне, говорит он. я хочу спать. ну, посмотри на мои ботинки, говорю я. очень красивые, говорит он и опять закрывает глаза, ты же на них не взглянул, говорю я и снова трясу его за ногу. он опять открывает глаза. очень красивые, говорит он. погоди, ты их перепутал. он садится прямо и переобувает меня, чтобы левый ботинок был на левой ноге, а правый на правой, вот так, говорит он, а теперь не мешай мне спать. можно, я выйду в них и прогуляюсь, прошу я. куда, он поднимает голову и внимательно глядит на меня. я хочу показать их ономе, говорю я. зачем ты хочешь показать их ономе, говорит он. я хочу показать ему, что мой папа купил мне новые ботинки, говорю я. он всегда показывает мне все, что его папа ему покупает, и он говорит, что мой папа никогда ничего мне не купит, потому что мой пана в тюрьме, я хочу показать ему, что мой пана купил мне. кто сказал тебе, что твой папа купил тебе эти ботинки, говорит он. мама, говорю я. мама говорит, что папа покупает мне подарки и присылает их с тобой. одибо глядит на меня и ничего не говорит, потом он качает головой, опять прислоняется к стене и закрывает глаза. а разве не папа купил мне эти ботинки, спрашиваю я. если мама сказала, что папа, значит, так и есть, говорит он. он приоткрывает глаза, глядит на меня, качает головой и опять закрывает глаза. можно я покажу их ономе, прошу я. нет, говорит он, ты никуда не пойдешь, твоя мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, если ты выйдешь, солдат, который стоит напротив, поймает тебя и забьет в ствол автомата, и ты больше не сможешь ни смотреть, ни дышать, ты там умрешь, и он тебя съест. я хочу показать ономе, что мой папа хороший и покупает мне хорошие вещи, мама всегда говорит, что мой папа хороший. одибо опять засыпает, каждый раз, когда поднимается его широкая грудь, поднимается его большой нос, и ноздри становятся шире, и потом снова они опускаются, медленно, медленно, наконец раскрывается его рот, я вижу черные зубы, красный язык и нёбо, он не просыпается, рот остается открытым, теперь я знаю, он уснул глубоко, медленно, медленно я ступаю, осторожно, чтобы не споткнуться об его ноги и не разбудить. я берусь за дверную ручку и тихонько ее поворачиваю. дверь резко скрипит, одибо сразу стряхивает с себя con. он открывает большие красные глаза и ищет меня. я выпускаю дверную ручку из рук. иди назад, кричит он. куда это ты собрался, я никуда не собрался, говорю я. тогда зачем ты стоишь там и открываешь дверь, говорит он, протирает глаза, отирает губы и выпрямляется, я только… ты хотел убежать, говорит он. иди сюда и садись рядом со мной и не вздумай снова сбежать. я иду назад и сажусь рядом с ним. уже темнеет, когда мама вернется, спрашиваю я одибо. очень скоро, говорит он. и если ты еще раз попытаешься убежать, я ей скажу. и он опять разваливается у стены и закрывает глаза. он кладет на меня одну ногу, когда он опять глубоко уснет, я тихонько сниму с себя его ногу, встану и выберусь через кухонную дверь, и я быстро побегу к дому ономе, позову его и покажу ему ботинки, которые мне купил мой папа, и я прибегу домой раньше, чем возвратится мама.

Одибо

Что нужно еще, чтобы быть мужчиной, — это знать, что кто-то добрым, здоровым взором заметил твою мужественность, выйти утром на улицу, подставить лицо прекрасному свежему ветру и не бояться, что кто-то за это тебя отругает! Слишком долго мое тело сидело в оковах страха. С тех пор как я вырос и понял свое уродство, я жил жизнью рабской предусмотрительности — говорил очень мало, молчанием отгораживался ото всех людей и, что хуже всего, избегал женщин из странного опасения, что они осмеют мою мужественность и меня самого. Мой покойный отец говорил, что бог не бросает дело на середине, и я вырос в тени этих слов и всегда обуздывал всякий порыв и верил, что ни в каком деле мне не видать удачи. Я жил ложной жизнью, как крадущаяся тень, пугливая, робкая, без голоса, без лица, без гордости.