Последний год жизни Пушкина

Вижу из твоего нынешнего письма и из твоих впечатлений, что Тургенев передал тебе неполный отчет о последних днях Пушкина. Впрочем, оно и не могло быть иначе: Тургенев не был безотлучно при нем днем и ночью подобно мне, Жуковскому, Виельгорскому. Постараюсь пополнить рассказ его. Первые слова его жене, когда внесли его в комнату раненного и положили на диван, были следующие: «Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата; я знаю, что ты не виновата». Между тем, он скрыл от нее опасность раны своей, которую доктор, по требованию его, откровенно объявил ему смертельною. «Благодарю вас, сказал он тут Шольцу, который первый из докторов видел его (на месте поединка доктора не было, и впрочем по свойству раны, им полученной, доктор был бы бесполезен), что вы сказали мне правду, как честный человек. Теперь займусь делами моими». Вскоре после того приехал Арендт и подтвердил ему мнение первого доктора о безнадежности положения и смертельности раны, им полученной. Расставаясь с ним, Арендт сказал ему: «Еду к государю, не прикажете ли что сказать ему?» «Скажите, отвечал Пушкин, что умираю и прошу у него прощения за себя и за Данзаса (брат московского, бывший лицейским его товарищем, верным другом в жизни и по смерть, за час до поединка попавшийся ему на улице и взятый им в секунданты)». Ночью возвратился к нему Арендт и привез ему для прочтения собственноручную, карандашом написанную государем записку, почти в таких словах: «Если бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свои руки». Пушкин был чрезвычайно тронут этими словами и убедительно просил Арендта оставить ему эту записку; но государь велел ее прочесть ему и немедленно возвратить. «Скажите государю, говорил Пушкин Арендту[570], что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, что я был бы весь его!» (Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим они были произнесены.) Пришел священник, исповедовал и причастил его. Священник говорил мне после со слезами о нем и о благочестии, с коим он исполнил долг христианский. Пушкин никогда не был esprit fort[571], по крайней мере не был им в последние годы жизни своей: напротив он имел сильное религиозное чувство, читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их. Жену призывал он часто, но не позволял ей быть безотлучно при себе, потому что боялся в страданиях своих изменить себе, уверял ее, что ранен в ногу, и доктора, по требованию его, в том же удостоверяли. Когда мучительная боль вырывала невольно крики из груди его, от которых он по возможности удерживался, зажимая рот свой, он всегда прибавлял: «Бедная жена! Бедная жена!» и посылал докторов успокаивать ее. В эти два дня он только и начинал говорить, что о ней и государе. Ни одной жалобы, ни одного упрека, ни одного холодного, черствого слова не слыхали мы. Если он и просил докторов не заботиться о продолжении жизни его и дать ему умереть скорее, то единственно от того, что он знал о неминуемости смерти своей и терпел лютейшие мучения. Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видал ничего подобного. Такое терпение при таких страданиях! Еще сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное, утешительное слово об этом несчастном приключении: «Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести его жены это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую Пушкин к ней сохранил». Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как бы был он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно, так полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело. — «Простил ли царь моего Данзаса?» спросил Пушкин у Арендта, и на довольно успокоительный ответ его изъявил снова преданность и благодарность к государю. Кажется Виельгорскому сказал он однажды: «жду Арендта и царского слова, чтобы умереть спокойно».

Ожесточения к жизни в нем вовсе не было. Он желал смерти как конца мучений и, отчаиваясь в жизни, не хотел продолжать ее насильственно, бесполезными мерами и новыми мучениями.