Последний год жизни Пушкина

И здесь много басен и выдумок клеветы об этом несчастном происшествии и здесь много тайного и для нас самих. Что же должно быть у вас и в других местах? Передай Сергею Львовичу, что Наталья Николаевна вчера исповедовалась, а сегодня ездила причаститься в домовую церковь кн. Александра Николаевича Голицына. Разумеется, не от того, что она больна телом, но для успокоения и услаждения сокрушенного духа. Арендт ездит к ней каждый день и находит, что здоровье ее довольно удовлетворительно, но требует большего спокойствия, так что никто кроме нас, т. е. трех-четырех человек, ее и не видит.

Сделай милость, не замедли выслать мне копию со вчерашнего письма моего, Жуковский требует его для составления общей реляции из очных наших ставок.

30[574]

<…> Что за ужасный перерыв нарушил течение нашей переписки! До сих пор я не могу прийти в себя. Вечером 27 числа, в то самое мгновение, когда я брался за перо, чтобы писать к вам и готов был наболтать вам всяких пустяков, ко мне в комнату вдруг вбежала моя жена, потрясенная, испуганная, и сказала мне, что Пушкин только что дрался на дуэли. Остальное вы знаете. Из моего письма к Булгакову вы, конечно, ознакомились с разными подробностями этого плачевного происшествия.

Мои насмешки над красными принесли несчастье. Какое грустное, какое позорное событие! Пушкин и жена его попали в гнусную западню, их погубили. В этом красном столько же черноты, сколько и крови; надеюсь, вы заперли для него двери. Как-нибудь я расскажу вам подробно всю эту мерзость. Я должен откровенно высказать вам (хотя бы то повело к разрыву между нами), что в этом происшествии покрыли себя стыдом все те из красных, кому вы покровительствуете, все ваше Красное море. У них достало бесстыдства превратить это событие в дело партии, в дело о чести полка. Они оклеветали Пушкина, и его память, и его жену, защищая сторону того, кто всем поведением уже был убийцей Пушкина, а теперь и в действительности застрелил его. Я допускаю, что друзья убийцы могут считать его менее виноватым, чем он был в самом деле, так как руководили им низкие подпольные козни его отца; но сердце честного человека, сердце русского, не может колебаться в выборе: оно целиком становится на сторону бедного Пушкина и видит в нем только жертву, увы! — великую и прекрасную.

Я содрогаюсь при одной мысли, что, в силу предубеждения или по упорству, вы можете думать обо всем этом не так, как я. Но нет, нет! ваше доброе сердце, ваша способность чувствовать живо и тонко, все что есть в вас чистого, возвышенного, женственного разубеждает меня, обеспечивает мне ваше сочувствие. Вы должны довериться мне; вы не знаете всех данных, вы не знаете всех доводов, на которые опирается мое суждение; вас должна убедить моя уверенность, ее вы должны принять. В Пушкине я оплакиваю друга, оплакиваю величайшую славу родной словесности, прекраснейший цветок в нашем национальном народном венке; однако будь в этом ужасном деле не на его стороне право, я в том сознался бы первый. Но во всем его поведении было одно благородство, великодушие, высшая вежливость. Если бы на другой стороне был только порыв страсти, или хотя бы вопрос чести, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его противника; мой ригоризм, моя строгость в нравственных вопросах не доходят до такой степени. Где грех, там и милость. Да, грех, но не всякая подлость!

Что будете вы теперь делать с моими письмами? Ничего забавного я больше не сумею писать вам. Достанет ли у вас терпения читать письма, где речь будет идти только обо мне да об вас? Наш «свет» мне стал ненавистен. Не только большинство оказалось не на правой стороне, не на стороне справедливости и несчастия, но некоторые общественные вершины сыграли в этой распре такую пошлую и постыдную роль, было выпущено столько клеветы, было высказано столько позорных нелепостей, что еще долгое время я не буду в состоянии выносить присутствие иных личностей. Я покидаю свет, и не меньше, чем скорбь, побуждает меня к этому негодование <…>

Вы просите у меня книг. Погодите, дайте мне время собраться с силами и опять приняться за чтение. Мне хочется посылать вам сочинения, которые я сам раньше прочел, а не первые попавшиеся под руку. Но в моем настроении, для моего взора, все книги показались бы бледными, мертвыми: так властительны, так подавляющи были впечатления жизни. Какая драма, какой роман, какой вымысел сравнится с тем, что мы видели! Когда автором выступает Провидение, оно выказывает такую силу воображения, перед которой ничтожны выдумки всех сочинителей, взятых вместе. Ныне оно раскрыло перед нами кровавые страницы, которые останутся памятными навеки. Проживи я тысячу лет, мне не уйти от впечатлений этих двух дней, считая с минуты, когда я узнал об его дуэли, и до его смерти.