Последний Храм

И как-то даже неудобно говорить, что платой за службу были не деньги, а мат и сержантские пинки. Ну и, конечно, для кого жизнь, для кого освобождение от каторги. Впрочем, служба в Третьем батальоне была ничуть не лучше каторги. Да и виселицы, если совсем по-честному. Сколько мучается повешенный? Если веревка на совесть намылена, не очень-то долго. А тут всю оставшуюся жизнь. Вообще-то отцы-командиры обещают свободу через тридцать лет. Но почему-то никто до освобож… то есть выхода в отставку, не доживает. А если все же доживешь… Кому нужен старик с подорванным здоровьем, давно забывший мирный труд?

Соответсвенно, и не всякие офицеры годились этому батальону. Это тоже был сброд — но сброд с точки зрения законов светских, а не духовных. Чего стоит сам командир, капитан Такредис, по пьяни застреливший жену, но освобожденный из тюрьмы и вместо роты получивший батальон. Ведь ему хватило ума сказать, что подозревал жену в поддержке богомерзких язычников. А командир первой роты отличился еще хлеще: он застрелил одного купца со всей семьей, включая грудного младенца, подозревая его в связях с еретиками. Его жену еще и изнасиловал перед тем, как вышибить ей мозги из мушкета. Потом выяснилось, что они не были ни в чем виноваты — но отец Клеомен запретил судить «верного сына церкви», наложил на него легкую епитимью, зато потом повысил в должности и поставил во главе роты. Ведь нельзя допустить, чтобы кто-то пострадал за свое рвение в вере!

И ведь другие командиры рот, взводов, а местами и отделений, ничуть не лучше. В остальной Конфедерации махать бы им киркой в свинцовых рудниках, а то и кормить ворон на виселице. А тут — ничего подобного. Для них существует Третий батальон Третьего Тельгаттейского, имени святого Валианда, полка.

Рядовой Афандис едва удержал зевоту. Нет бы дали поспать после тридцати-мильного марш-броска под палящим солнцем с полной выкладкой и под градом сержантских пинков. Но ночью их подняли с постелей и, выстроив на казарменном дворе, повели куда-то к порту. Разумеется, не было никаких душеспасительных речей, один мат и пинки. А попробуй, скажи что-нибудь — не колеблясь, вышибут мозги из пистоля. Редкие дни, когда такое не случается.

Беглым шагом дошли до кафедрального собора. Там Такредис получил новый приказ и повел батальон обратно. То есть не совсем обратно, к Горчичным воротам. Пройдя через узкую арку, колонна растянулась по пыльному тракту и шла почти бегом, пока не нагнала обоз и полковую артиллерию. Насколько хватало глаз, впереди все так же змеилась река пехотинцев — похоже, из города выводился весь полк. Интересно, куда? На какое-то время тупое усталое безразличие пересилило любопытство. Увы, спросить было не у кого. Идущие рядом солдаты знали столько же, сколько Такредис, а от сержанта можно только получить в зубы. Он ведь тоже из «преуспевших в делах веры» — ему можно… Привычная ненависть заставила опустить голову и смотреть на ноги впереди идущего Кастакиса. Вот бы их всех… Но об этом небезопасно даже думать.

Вспомнилось, как он сюда попал. Он ведь ни в чем таком не был замешан — счастливый до безрассудства новоиспеченный муж, готовый носить жену на руках, и уж точно не упускавший ни одного случая показать ей свою любовь. Кто же знал, что она приглянулась одному бесстыжему старцу, и старец этот был подрядчиком на строительстве церкви святой Крессиды? Неделю спустя после свадьбы в дом ворвались солдаты церковной стражи. Все перевернули вверх дном и нашли под супружеским ложем пистоли, горшок с порохом и рубленными гвоздями и главное — крохотную бронзовую статуэтку Той, чье имя ныне запрещено деже произносить… разве что самим попам в проповедях. В суде его обвинили в поклонении «демонице, рекомой Амрита» и исполнении на супружеском ложе обряда священного брака. Он впервые о таком слышал.

Бесполезно было возражать, указывать на то, что все свидетели почему-то из числа подчиненных церковного подрядчика, что за час до прихода солдат соседи видели, как из их окна вылезал кто-то чужой. Сам он был готов стоять до конца, но когда пригрозили, что жену бросят в каменный мешок, где содержатся насильники и убийцы, сломался. Подписал все, что подсунули палачи. Ему грозил костер, но спасла «милость» Клеомена. Хотя, если вспомнить, что жена досталась-таки злобному старцу, а служба в «медарском» батальоне была много хуже каторги, лучше было прямо в суде крикнуть: «Слава Великой Матери»…

Удар шпагой в ножнах по ногам, по ребрам и в лицо упавшему врезаются носки сержантских сапог. Хорошо хоть, не пуля в затылок, как несчастному Канниону намедни.

— Шире шаг…!.. отродье!!! — рявкает командир отделения. — Молись…, чтобы в бою Единый спас твою… душонку!

…Первое время, выстаивая на коленях на вечерних службах, он мысленно спрашивал Единого: «За что?» Потом понял, что это бессмысленно. Единый если кому и является, так это Клеомену, который говорит о новых «видениях» в каждой проповеди. И, судя по их благополучию, Единый вполне доволен такими слугами.