Последний Храм

Тут уж и правда возжелаешь костра. Но как до этого гада дотянуться, чтобы, если уж умирать, так не одному? Идет, гадина, в двух шагах сзади, и пистоли держит наготове. Кто любит пораскинуть мозгами, острил командир взвода, тот и правда ими пораскинет. Во все стороны.

Там, где во мгле угадывались домики Памфилиона, сражение разгорелось не на шутку. К взблескам выстрелов добавился трепетный багровый свет первых пожаров. «Хотел костер? Получи!» Кто бы не держал оборону в селе, они держались, отчаянно и умело отбиваясь между домами. Но продержатся ли они, когда третий батальон ударит их с тыла?

Хотя те, в деревне, вроде бы были противниками, он испытывал к ним скорее симпатию. И горячее желание помочь. Может, они пришли наказать Клеомена и его бандитов, по крайней мере, ненависть церковников говорит сама за себя. Может, они и правда язычники? И даже молятся этой, как ее… Амрите, что ли? Плевать. Хуже не будет, терять нечего!

— Бегом марш! — по командной цепочке передается приказ капитана Такредиса. С хрипом втягивая холодный ночной воздух, колонна нехотя исполняет приказ… Сотни сапог тяжело бьют в траву, оставляя позади лишь испятнанную отпечатками подошв, изуродованную землю. Тяжеленные мушкеты в руках и сошки за плечами, да и не сброшенные с плеч вещмешки колотят по спинам и оттягивают к земле руки. Немудрено и упасть, и тогда… Вон, один в переднем взводе свалился, налетевший сержант лупит его ногами и прикладом, изрыгая брань и богохульства. Воин Церкви, ага.

Бежать. Навстречу пулям, которые, если маленько повезет, подарят избавление. Навстречу штыкам и копьям пикинеров — чуть больнее, но тоже ничего. Навстречу ядрам и картечи, которые не столь аккуратны, превращая солдат в куски парящего мяса с сахарно-белыми обломками костей. Бежать к избавлению… или к победе, мать ее так.

Но прежде, чем они успели пробежать хотя бы четверть мили, он увидел Ее. Она словно был парила в небе над горящей деревенькой, и жирный черный дым не пачкал старинную снежно-белую талху. В таких, говорят, до Обращения ходили вдовы. Женщина была не юной, но и не старухой — если по человеческому счету выглядела она лет на тридцать-тридцать пять. Может быть, на сорок, но в сорок лет так манить взгляды дано немногим. Чувственные алые губы, кажется, созданы для поцелуев, из-под старинного женского покрывала выглядывает змеящаяся черная коса, глаза искусно подведены. Край покрывала придерживает изящная кисть с аристократически-длинными пальцами, под талхой вздымается высокая, будящая нескромные мысли грудь. И все-таки женщина не напоминает шлюху. Нет, она и не затворница, она знает себе цену и цену плотским утехам, она одаривает достойных наслаждением чувственной любви, а недостойных лишает радостей потомства. Но она не раба похоти, и когда нужно, способна быть строгой, величественной… или даже жестокой. А как иначе? Если дети расшалились сверх меры, мать может и отшлепать.

Мать… Даже внешне она ничего общего не имела с его матерью — которую, честно говоря, Афандис помнил смутно. Но называть как-то иначе Ее не получалось. Она была матерью ему, Кастакису, остальным солдатам батальона, тем, кто насмерть дрался в осажденной деревне… И даже Тедракису и Клеомену. А какой матери понравится, что одних ее детей убивают другие?

Но сейчас он знал: Она полностью с ним согласна. Иначе не явилась бы ему во всей Своей красе, далеко превосходящей ту, грубую статуэтку, за которую его осудили. «Защити Мой город, воззвавший» — отчетливо прозвучал у него в мозгу голос. Голос был под стать женщине — низкий, грудной, бархатистый, сводящий с ума, как когда-то поцелуи жены. Между тем рука Великой Матери поднялась — и белое покрывало накрыл всю деревню, словно защищая ее от свинцового ливня. А самый край… С удивлением Афандис осознал: край белой, призрачно-прозрачной ткани простерся над батальоном.

«Благословляю вас на победу» — снова раздался в сознании женский голос. А миг спустя он выпал в реальность. Оказывается, батальон все так же бежал, матерясь и лязгая неплотно пригнанной амуницией, все так же бил по спине вещмешок, а по заднице саперная лопатка, и изо рта с хрипом вырывалось дыхание. Разница была в том, что он теперь знал, что делать.