Последний мужчина

— Двукратный чемпион мира?!..Гляди-ка ты! Не туфтишь? Чтоб наши обделали дразильцев? А сколько тебе, парень, лет?

— Тридцать два года. Две тысячи девяносто пятого года рождения.

— А-а-а…, — понимающе протянул собеседник.

Вторично он приостановил изложение рассказчика солидарным смешком, когда речь зашла о конфузе с котонской женщиной.

— Ну а вы? Расскажите о себе, — попросил слушателя молодой арестант, завершив исповедь.

— …Я? — точно проснулся старичок. И вздохнул: — Я…Хым-м…Я — Борис Абрамович Тверизовский. Великий имперский магнат. Отставной олигарх. Чай, читывал про такого в учебниках истории?

— Простите, нет, — смутился Роман.

— Хо! — удивился Тверизовский. И выругался: — Трах-тибидох! Не может быть!..Н-да… А было время — меня всякая собака знала. Может, ты плохо историю учил? У тебя, что по ней было?

— Четвёрка, — посинел от смущения Загорцев.

— Тогда ясно, — объяснил сам себе Борис Абрамович. — Ну, слушай сюда, как говорили в Адессе. Родился я середине века двадцатого. Я — великий комбинатор и детище Большого хапка, — и в подтверждение тезиса Тверизовский ну о-очень широко растопырил руки. — Первый имперский президент тогда декларировал: «Обогащайтесь и хапайте, кто сколько смогёт». Ну, я и хапанул, хлеще прочих. И не подавился. И не поделился. Через то мне и сделали трах-тибидох! — выругался он. — И в тюрягу хотели засадить. И в сортире замочить. Что и обидно. Ведь по-мужски на берегу договорились: а ну-ка, братва, потягаемся, кто больше хлебанёт и не забалдеет?…А мне же за то набили морду!

И как всякий подлинный революционер, желающий блага народу, — прослезился рассказчик от избытка чувств, — я был вынужден эмигрировать за рубеж. Вслед за Херценом и Процким. И начал я борьбу. И ждали бы меня великие свершения, если бы…если бы…, — внезапно потеряв величественную осанку, запнулся Борис Абрамович.

— Если бы не что? — участливо спросил его Загорцев, почувствовав по интонации старичка, что тот добрался до драматической страницы своей планиды.

— …Если бы не женщины, — прерывисто вздохнул Тверизовский. — Ведь чтобы я ни делал, чем бы ни занимался, в конечном итоге — всё ради них…

— О, как я вас понимаю! — всецело присоединился к нему Роман. — И что же? — нетерпеливо поторопил он «потрясателя мироздания».

— И надо же такому случиться, — посетовал тщедушный старикашка, — что на склоне лет я втюрился со страшной силой в одну неотразимую канашку. У неё ноги были — одна длиннее другой! Сто тридцать пять сантиметров каждая! Представляешь: сто тридцать пять! Даже у Дрианы Кленариковой были короче. Моя канашка была горячее, чем хот-дог — семь раз за ночь! Это было как…, — подыскивал и не мог подыскать уместных терминов для сравнения сладострастец. — Это…Ну…

— Эструс и либидональный гипертаксис, — подсказал ему сексуально грамотный спортсмен, окончивший институт физической культуры имени Ресгафта.

Уж в чём в чём, а в интимной сфере футболисты во все времена были в числе фаворитов. И от недостатка скабрезности, естественной в сугубо молодёжной мужской компании, они не страдали. Недаром в раздевалке армейцев бытовала шутливая поговорка: «Мы ребята боевые, любим щели половые!» Хотя в данной загадке имелись в виду всего-навсего тараканы.

— Чего-чего? — тем временем, недопонимая, уставился на Романа сластолюбец.

— Эструсом у женщин именуется период повышенной потребности в плотских утехах, — блеснул образованностью Загорцев. — А у нас, мужиков, то же самое именуется гипертаксисом. То бишь, бушующее либидо самца.

— А-а-а…, — вник в смысл научных определений старик. — Да-да! Таксис! Да ещё какой! Она меня так таскала, так таскала…Все блага мира были брошены к её ногам, — от воспоминаний умирающим воробышком закатил глаза Тверезовский, — а она…

— А она? — с повышенным интересом допытывался сочувствующий.

— А она…, — аж застонал от томных воспоминаний баловень женщин.

— А она? — заинтригованно подгонял его соболезнующий.

— …А она за одну лёжку заразила меня атипичной пневмореей,

ослиным гриппером, сусликовым геморроем и ураганным недержанием мочи и остальных испражнений, — трагическим тоном подвёл промежуточную черту собственному откровению Борис Абрамович. — Трах-тибидох!

Завершение «лав стори» и развязка находились в таком контрасте с мелодраматической увертюрой и надрывным тоном Тверезовского, что Загорцев огромным усилием воли сдержался от обидного смеха.

— …Верно говорят, что купить можно, что угодно, — продолжал меж тем повествование любвеобильный блудник, не заметивший мины веселья на лице товарища по несчастью, — кроме здоровья. Тогда эти болезни не лечились. И я, как и ты, Рома, не нашёл альтернативы анабиозу.

— О, женщины, женщины! — деланно вознегодовал Загорцев, видя, что Борис Абрамович расчувствовался и нуждается в поддержке.

— И уже здесь, в Котоне, местные целители избавили меня «от букета», коим наградила киска с длинными ногами, — сентиментально промокнул уголки глаз платочком старик. — Однако, заодно с заразой…вынужденно…как эти коновалы-котонцы утверждают, они ампутировали и моё мужское достоинство, и мою предстательную железу.