Последний мужчина

— Просто так. Привычка, — растолковал ему Тверизовский. — Должен же я чем-то заниматься? Вот по той же ерунде я и с компьютером «Тау» запалился.

— Компьютер «Тау»?

— Ну да. Тебе квартиру дали?

— Дали.

— Комп есть?

— Есть.

— Какой марки?

— Какой марки?.. «Эталон». На кварках!

— То-то и оно. У меня тоже «Эталон». А «Тау» — забойный навороченный комп. На монополях! Через него таутикашки голосуют. Приходит, допустим, взрослый тау домой и видит, что на компе горит специальная сигнальная лампочка. Ага, значит, будет обсуждаться важная проблема. Он прикладывает руку к этому… к сенсору — и когда надо голосует или выступает.

— Занятно.

— Про то я вынюхал у соседа, — сделал необходимое пояснение Тверизовский. — Мы с ним на одной площадке живём. Туканом его зовут. Я его по-свойски Тюхой окрестил. И жутко мне стало завидно, — азартно потёр дед ладони сначала об лысину, а затем о брюки в области коленей, — что какой-то Тюха-Занюха имеет право голоса, а я — великий комбинатор — нет. А надобно тебя просветить, Ромашка, что тау — народ слабый телом. Не как мы — имперские. Мы же две бутылки кочерыжовки на рыло выжрем — и ни в одном глазу. А они по этой части — вообще ни-ни. Слабаки!

— Как укчи?

— Во-во! И, усеки, Ромашка, — со злобной ожесточённостью заёрзал Борис Абрамович по дивану, — что ни в Котоне, ни в других городах и весях ни водочки, ни пивка, ни даже кофейку нетути. Голяк. Таутиканцы не то чтобы пресекают это дело на корню, а просто не тянет их на баловство. Порода такая. Но я ж паренёк мастеровитый. Просёк, что в окрестностях произрастает травка. Маненько стимулирует. Короче, малый допинг — посидеть, почифирить. Вот отварчиком этим я Тюху и угостил. Часа два его подбивал. Он чашечку на грудь принял — и брык на пол. Скабадыкнулся. Ну вот, Тюха дрыхнет, а я его куриную лапку прикладываю к сенсору. Действую-злодействую.

И пошёл политический процесс! — зажмурился от удовольствия Борис Абрамович. — Я выступаю, голосую…Жаль, на призывах переселения тау на нашу землю обетованную меня и повязали.

— Прошу прощения, коли что не так, — извинительно приложив ладонь к сердцу, перебил его менее опытный соплеменник. — Я же не прокурор, но что вас раз от разу тянет на глупости? Чудно же…

— Сам дивлюсь, — признался тот. — Наверное, то меня подтыкает, что я тута — не пришей к кобыле хвост. Что мне тау — до фонаря, что я — им.

— Отсутствует референтная группа, — переиначил прозвучавшее признание внимательный слушатель. — Нет значимых для вас личностей и сферы приложения сил. Потому и исчез внутренний регулятор поведения.

— Во-во! — понравилась деду последняя формулировка. — Ишь ты, а ты, Ромаха, иногда в тему базаришь. Верно, регулятора у меня нет, зато кичман на меня есть.

— То есть, тюрьма, по-нашенски говоря? — проговорил Роман, окидывая взглядом просторное и светлое помещение.

— Для VIP-клиентов, — подправил его старик. — Даже решёток на окнах нету. Но стёкла — пушкой не прошибёшь. На первом этаже — приёмный покой. На втором — мы и роботы. На третьем и четвёртом — этики противные обретаются. Ну, то ись, Бонз, Рубби, Крэк. Туда доступа окромя них и судей никому нет. Нас туда только если на допрос или на суд поведут. А тюрем у таутиканцев ващще нету, потому как нет и лишения свободы.

— Как же они преступников наказывают? — не поверил ему Загорцев.

— Они последнего уркагана лет триста назад извели, ровно таракана дустом, — зевнул Тверизовский. — У них бывают лишь эти…оступившиеся. Да и из тех один я остался — если верить Крэку. Да вот ещё ты, Ромаха, ко мне приблудился. Таутиканцы же очень послушные. Дисциплина — прежде всего! — дребезжащим металлическим голосом добавил он, явно кого-то передразнивая.

Тут Борис Абрамович многозначительно и театрально воздел палец к потолку. И они с соратником по несчастью дружно рассмеялись.

— Так нас не накажут? — воспрянул духом Роман.

— Бить не будут, — хихикнул старик. — И не посадят. И не вышлют за пределы страны. Мне они за карточки дали замечание, за Тюху — предупреждение. Сейчас, по прогнозу Крэка, объявят выговор. Попадусь в четвёртый раз — стерилизуют.

— Это как? — не сразу сообразил его земляк. — У вас же и без того, как будто, отрезали…ой…, — спохватываясь, понизил тон голоса Роман. Но по инерции закончил: — всё такое…

— Не о том думаешь, глупый мальчишка! — сердито осадил его Тверизовский. — Стерилизация — не обрезание. Она…это…Как же ево…Мать ити этот маразм! А-а-а! Удаление из сознания антитаутиканских установок. О как! Вот возьмут тебя, Ромаха, за бестолковку, и вычленят половину памяти, — мстительно захихикал старик. — Тогды, Ромка, мущинское хозяйство и тебе ни к лешему будет.

— Удалить половину памяти! — оторопел Загорцев. — Ну, дают! Гуманисты, гуманисты, — отозвался он про таутиканцев, — а режим-то у них — хашистский.

— А ты как думал! — мстительно нагнетал страсти дед. — За домогательство тебе врежут по полной катушке. Вышак не вышак, а врежут. С этим у них жёстко.