Последний мужчина

— Эксцессоры?… — помедлил с разъяснением Бонз, которого даже элементарные, но неожиданные вопросы ставили в тупик. — Эксцессоры — уважаемые таутиканцы, которые будут принимать решение по инциденту с вами. Имейте в виду, …э-э-э…зелянин Загорцев, что таутиканская цивилизация — высшее сообщество во всём мироздании, — далее он заговорил заученными, «отутюженными» фразами, а потому речь его полилась гладко. — Порядок и дисциплина — превыше всего! Они поддерживаются самими сознательными гражданами. Эксцессы — то есть случайные, единичные, исключительно редкие отклонения от моральных норм поведения должны быть сведены к нулю, так как допускаются исключительно несознательными лицами. Их у нас практически нет. Государственный аппарат в гигантской таутиканской цивилизации состоит всего из шести штатных единиц: трёх в Высшем Совете и трёх в Службе этического принуждения. Даже для эксцессоров участие в анализе инцидентов — общественное поручение. Скоро мы достигнем того, что нужда в государственном аппарате окончательно отомрёт. Теперь вам всё ясно, э-э-э… зелянин Загорцев?

— Ясно, — со вздохом вывел очевидное умозаключение Роман. — Эксцессоры — это судьи.

— Эксцессоры — не судьи, а уполномоченные общественные представители, — занудно поправил его Бонз.

— …общественные представители, — эхом отозвался мыслелоб. — Значит, меня будут судить товарищеским судом?

— Не судить, а анализировать инцидент, — въедливо стоял на своём главный этик. — И вас спросят о том, почему вы нарушили зоны общения. Их три. Первая — официальная, предел приближения в которой составляет один метр. Вторая — обыденно-товарищеская. Предел — до полуметра. Третья — интимная. Предел — от полуметра до пяти сантиметров.

— А ещё ближе? — с идиотски прорвавшейся сальностью хихикнул Роман, уподобляясь Тверизовскому.

— Ближе — бессмысленно, — не понял двусмысленности Бонз. — А вы осмелились коснуться сударыни Суэлы. Это неслыханно!

— Так ведь в больнице, в автомобиле, в квартире я тоже нарушал ваши долбаные зоны, общаясь с Нутэлой, с Рэдом, — проявил находчивость Загорцев. — И никаких претензий.

— Я требую выбирать выражения. Даже в этом ваше недостойное поведение вынуждает проявить всемерную строгость к вам, — осадил его чиновник. — Зоны могут не соблюдаться, но с разрешения конкретного лица, а равно в общественном транспорте, на зрелищно-массовых мероприятиях и в иных оговорённых случаях.

— Да чихал я на вашу «всемерную строгость»! — разобиделся зелянин на бюрократическую угрозу. — Ничего вы мне не сделаете за эдакую малость.

— Ах, так! Значит, я буду требовать не выговор, а стерилизацию, — прогнусавил Бонз.

— Да вам слабо! — воскликнул Роман. — Не посмеете.

— Это ещё почему?

— Да потому! Если вы меня с Тверизовским стерилизуете, то вам не с кем будет работать. Вас и сократят.

Бонз растерянно разинул рот, а довольный Загорцев самовольно вышел из кабинета.

3

— Ты абсолютно прав: Бонз — свинья, уцепившаяся за служебное корыто, — утешал дед Романа в зале ожидания. — Вот и дует из мухи слона. Мне тоже вешал лапшу на уши про отмирание своей конторы, а сам на неё молится по семь раз на дню. Оно из районо! Не горюй, Ромаха. Перетопчемся. Судья Люмо — мужик с пониманием.

— Да?

— Ей-ей! Он по первой ходке мне мозги вправлял. И спрашивает: «А знаете ли вы, дорогой мой Борис Абрамович, универсальное моральное правило общения разумных существ?» А я возьми, да и ляпни по простоте душевной: «Всегда поступай с другими так, чтобы они не успели тебе сделать так же!» Га-га-га! Люмо как услышал, так чуть под стол не пал! Я аж забоялся: щас оскопит меня под самую уздечку. Ничё, обошлось.

— Да хоть расстрел! — храбрился меж тем Роман. — Всё одно: ни родных, ни женщин…

— Ей-ей! — солидаризировался с сотоварищем Тверизовский. — Поведаю тебе бывальщинку моей молодости. Принимали, значит, меня в партию «Мохнатая лапа». А тогда в неё следом за Бельцыным все скопом лезли за дармовыми пирожками да шанежками. И вот на политсовете меня озадачили: «Если партия скажет, что надо пить бросить — бросишь?» «Надо, значит, брошу», — отвечаю я. «А если скажет, курить бросить?» — пристали ко мне. «Скажет, значит, брошу», — говорю я в ответ. «А если скажет, с женщинами завязать — завяжешь?» — достали меня коронным приёмчиком, ровно серп к одному месту приставили. «Скажет, значит, завяжу», — стойко держусь я. «Ну, а если жизнь отдать — отдашь?» — пошли они на крайнюю угрозу. «Ещё как отдам! — отрезал я. — Нафиг такая жизнь нужна?!»

Похохотали так, что смех проник за звуконепроницаемую перегородку. Даже Крэк с роботами заглянули к ним. Душевно полегчало. И воодушевлённый Загорцев осведомился:

— Борис Абрамович, может, и про женщин вы мне так же соврали, как и на политсовете?

— Не-е-е…Хе-хе-хе!..Чего нет, того нет, — захихикал старик. — С имя здесь, Ромашишка, полный облом. Понимаешь ли, эти дегенераты таутиканцы радикально мимикрировали. Жутко приятную методу размножения они променяли на лабораторную: начали вынашивать плод в пробирке. Так появились те, кого ты обзываешь «сутуленькими».