Последний мужчина

Я проникал в чертог царя,

Ища её, остервенело,

Исколесил полсвета зря,

Вуаль с мечты срывая смело.

Я рыскал и в глуши лесной,

Нырял в безбрежье океана,

И в суматохе городской,

На дне гранёного стакана…

Я не довольствовался малым,

Порой скитаясь по подвалам,

И мартовским котом, бывало,

Вёл бой под красным одеялом.

Я заходил в крестьянский хлев,

…Я щупал даже кур-несушек!

А Бог совал мне старых дев

Или распутных молодушек…

И я поверил, сколь ни странно,

В коварство женского обмана,

В несовершенство бытия,

В несовершенную тебя.

И умер я. Меня уж нет.

Я — демон в небе безмятежном.

И с вышины иных планет

На дев земных взираю нежно.

Мой дух прозрел, устав страдать,

Устав над суетой смеяться:

Любовь — в готовности отдать!

А не в готовности отдаться.

И диким вепрем заревев,

Взмолился я: «О, дьявол властный!

Вознагради мой страшный грех,

И отпусти…на час обратно».

Но был ответ: «Чертёнок малый,

Тебе заказан белый свет:

Опять попрёшься по подвалам,

Верша скабрезный свой обет.

И повторится всё сначала,

Без перерыва на обед -

Твой флирт под красным одеялом -

Любви на свете вечной нет».

Слушатели, внимая расчувствовавшемуся стихоплёту-женолюбу, покатывались со смеху, надрывая животики. Однако раздухарившегося экс-ловеласа уже ничем нельзя было смутить.

— Вот скажи мне, старина Айк, что для тебя женщины? — пристал Тверизовский к приятелю.

— Же-е-енщины! — мечтательно протянул Айсон.

И тут же состроил такую «маску смерти» на своей физиономии, что добрая половина представительниц прекрасного пола при виде неё «дала бы дуба», а пережившие сие потрясение заикались бы до конца дней своих.

— Же-е-енщины! — повторил Айк. — Бо, тебе ли не знать, что для меня значат женщины. Ради них я и добился титула Величайшего бойца. Когда я дрался, то воображал, что мой враг переспал с моей красоткой Дэз. И не было ему пощады. И не будет, кто хоть раз сально отзовётся о ней! Или найдутся такие?

И он обвёл компаньонов мутным взором, возжаждав кому-нибудь задать хор-рошую трёпку. И шейные мышцы Айсона вздулись в возбуждении, словно у кобры. И бицепсы и трицепсы налились кинетикой свинцового снаряда. И его откровение прозвучало в полнейшей тишине кратко, ёмко и внушительно. Столь ёмко и внушительно, что остальная троица инстинктивно отодвинулась подальше от него и опустила глаза долу. Каждый испугался ненароком столкнуться с ним взглядом, и тем самым нечаянно спровоцировать ревность к незримой красотке Дэз, от которой их навсегда отделила немыслимая толща лет и невероятное расстояние.

— Ты молодец, Айк! — блеющим бараньим тенорком находчиво похвалил его Тверизовский. — Ты — лучший! Ты превзошёл даже Презера и Хормана! Хе-хе-хе…Кгм…М-да…

— Да, я — лучший, — подтвердил боксёр.

Айк залпом выпил чашечку настоя. Тонус его мускулатуры ослаб, мышцы разгладились, он обмяк и сел, откинувшись на спинку дивана. Маска его лица вновь приобрела привычное свирепое выражение. И все сразу задвигались, успокоились и перевели дух. Троица уловила, что «лупцовка» отменяется.

— А что женщины для тебя, Ромашишка? — в шутливой интонации продолжал сглаживать напряжённость обстановки отставной олигарх.

— Для меня? — Загорцев принял роденовскую позу «Мыслителя». — Для меня женщина и мужчина — неразрывное целое. Она — скрипка, он — смычок. И лишь их альянс рождает чудесную мелодию.

— Тривиально, Ромашишка, тривиально, — уел его неугомонный балабол. — Ну-с, а что-то нам скажет Талалай Балалаевич? — обратился он к Фомкину.

— Зенсина? — заплетающимся языком выговорил хакер, которого от кочерыжовки развозило минуту за минутой. — М-м-м…Одназды плисли детки с воспиткой в зоопайк. Она им звеей казит: «Этё, ебятки, съён. Это — ебемот. Это — ев». Дайсе сидит макака. Воспитка не успеля свой ёт яскьить, а детки узе кьицят: «Это компьютейсик». Удивиясь воспитка: «Поцему?». Детки: «А у ево гъяаза и попка къясные».

— Я чего-то не въехал, — удивился Тверизовский не менее наставницы детворы. — При чём тут это всё?

— Дъя недогадъивых сообсяю, компьютейсик — это я, — с нотками законного профессионального апломба растолковал Фомкин. — Комп дъя меня — и зенсина, и мусина, и дитё. Не бый я…э-э-э… замузем. И дъя меня мусина и зенсина выепьены из одного теста.

— Не-е-е…, — не без похабщинки выдал Борис Абрамович. — Не из одного теста: мужик бабы на два яйца сдобнее.

— …А баба — на два пакета молока жирнее, — трезвомысляще дополнил характеристику полов Айк, открыв глаза.

Посмеялись. Скорее с грустинкой, нежели с мужской циничностью. Ибо за минуту общения с любимой женщиной трое из четверых готовы были проститься с жалким остатком биографии.

— Это что же получается, — обвёл Тверизовский критическим взглядом «полубабу» Фомкина, «третьей молодости» Айсона и «непродукцента» себя, — среди нас остался один мужик — Ромаха?

— Последний мужик во вселенной, — печально констатировал Айк.

— Мозет, за ево и выпьем? — неожиданно принял на себя роль тамады хакер.

— Ну, уж! — покоробило Загорцева от славословия в его адрес. Он встал и провозгласил тост: — За милых дам, несмотря ни на что, навечно присутствующих в наших душах!