Последний мужчина

Рано утром Ирина Александровна Антонова, директор Пушкинского музея, что рядом с храмом Христа Спасителя, как обычно, собиралась на работу. Звонок дочери застал её за чаем, когда она задумалась, перебирая в памяти казавшиеся совершенно неважными ранее некоторые события последних лет. Не последнего года, что перевернул её представления о ряде вещей, явлений и символов, окружавших женщину с самого детства, а именно лет. Из окна её кабинета никогда не был виден храм. Ни сейчас, ни до его постройки. Храмом стала работа. Все эти годы уверенность, что она несёт людям высокое и доброе, не покидало женщину. Ирине Александровне никогда не могла придти в голову мысль, что ее высокое и доброе не во всём предлагаемом ею другим. Нравственность самого художника она никогда не связывала с содержанием холста. Содержание с добродетелью. Определение зла в живописи и последствий его для человека, включая детей, в работе не требовалось. Так учили Ирину Александровну. Так поступали коллеги. Главным критерием была признанность художника. Кем и когда — неважно. Важным становился факт. Она, конечно, возмущалась фильмами, передачами, рекламой. Негодовала по поводу порнопродукции, ругала власти, допускающие всё это. Но то были другие произведения. Не её. А то, что это такие же произведения тех же художников, не приходило никогда в голову. Они были другими, и всё. Там, считала женщина, просто необходима оценка допустимости их влияния на внутренний мир человека. Прежде всего на молодое поколение. Оправдан и прямой запрет. «Иначе кем же они вырастут? Что им даем мы? И чем они ответят нам?» — не раз повторяла говорившая в ней мать, не подозревая удивительной правильности слов. Удивительной оттого, что относились они прежде всего к ней. Примечательно, что и под словом «душа» женщина понимала совершенно иное.

Бывая в огромных хранилищах музея, Ирина Александровна часто просила оставить себя наедине с полотнами. Низкие сводчатые потолки, молчаливые современники тысяч экспонатов, даже после стольких лет человеческого участия не потеряли той притягательности, того ощущения таинственной связи со своими подопечными, которую приобрели, охраняя великие произведения. Что-то незнакомое внутри давало ей понимать это.

Однажды директору показалось, что они говорят с ней. Нет, не произведения, а стены: «Мы, камни, летопись времен, с нами и только с нами остаётся память. Всё исчезнет, а мы, камни, даже превратившись в песок, сохраним… сохраним… Мы слышим рассказы картин о другом, нежели вы, люди… — шёпот перемежался с её шагами, её дыханием и странными шорохами галерей, — вы узнаёте от них о художнике и о времени, нам же они ведают бессмертное…»

«Что же поведано вам? Кроме времени и человека? Разве существует ещё что-то?» — подумала она в ту минуту и услышала:

— Мы знаем, кто двигал рукою художника, кто двигал рукою художника… рукою…

— Да разве не он сам? — в изумлении прошептала Ирина Александровна.

— Не было такого с сотворения мира… не было…

— Так кто же, кто? — женщина прикрыла глаза и улыбнулась. Ей вовсе не хотелось своим нетерпением прекратить эту игру в жмурки. Игру своего воображения, как решила она тогда.

— Тот, кому он ответил: «Да».

— На какой вопрос?

— На предложение. Их всегда два.

— И они разные?

— Одно бесценное. Другое — цены необыкновенной.

Два реставратора тихо переговариваясь, приближались к ней, нарушая странную игру сознания. Только тут Ирина Александровна вспомнила, что на работе.

— Чем вы заняты сегодня? — спросила она поравнявшихся мужчин.

Первый, грузный, отведя взгляд, прошёл мимо. Второй, перепачканный красками, с длинными русыми волосами и впалыми глазами, остановился:

— Я исполняю пожелания художников. Не всех, лишь некоторых. Многие не имеют их… не сожалеют…

— …Каких… художников?

— Мёртвых.

Директор остолбенела.

— Разве вы не видите их? Вот же они, плачущие, вдоль стен. Не жаль? Ведь руки протянуты к вам.

— Чего же… хотят они? — всё ещё находясь в прострации, произнесла Ирина Александровна.

— Это же так понятно… Хотя бы не выставлять, не удручать их муки там.

В эту секунду, она могла поклясться, под сводами послышались несвязные голоса.

— …А второй? Что делает второй? — побледнев, прошептала она.

— Он жжёт книги… Правда, ему труднее. Вот от Нобеля всё-таки осталась одна… опередили. Боккаччо совсем расстроен, а романисты, французы… ах, боже мой, боже мой… — На его глазах выступили слезы. — Да и мне… столько появилось репродукций, столько нового… к тому же я никак не могу выговорить, как ни стараюсь: какие ваши годы… Ветер конца бьёт им в лицо. — Человек со впалыми глазами, полными отчаяния, посмотрел на неё. — Вся надежда на вас… скажите… вы не пытались спуститься ниже? — вдруг с непонятной женщине надеждой спросил он.

— В нижние галереи? — машинально вырвалось у Ирины Александровны.

— Нет, ещё ниже… в себя, стать ребенком, когда ещё всё так ясно и чисто…

— Да вы что… что вы себе позволяете?! Безобразие! — Понимание происходящего, как ей тогда показалось, наконец привело директора в чувство.

Заведующая хранилищем в недоумении лепетала, ломая руки: