Последний мужчина Джоконды

Впрочем, сегодня разговор не о нас с графом Тулуз–Лотреком, а о вас. Уж простите, молодой человек, старческий скрип. Вы, месье Перуджио, очень талантливы. Настолько талантливы, что я даже теряюсь в потугах, чему же вас можно еще учить. Прекрасные акварельные пейзажи. Они легки и воздушны, наполнены светом, влагой и той лирикой, которой последнее время так не хватает, даже поэтам. Никакой грубости, чванства. Чистота и умиротворенность. Прекрасно выдержаны перспективы. Но все же замечу, что портреты вам удаются гораздо лучше. Вы чувствуете человека, а это все, что именно и нужно портретисту. Вы, глядя в лицо человеку, заглядываете ему внутрь, словно бесстыдно подсматриваете в замочную скважину. Вы умудряетесь вытащить из тесной грудной клетки, не разрезав ее, все чувства, которые человек запихал туда с таким трудом, утрамбовал их, рассовал по темным уголкам, где их не смогли бы найти, даже в хорошую погоду с факелами. Маленький штрих и вот на лице появилась боль утраты, еще движение и выползла на поверхность алчность, еще взмах и мы увидели ветреность, страсть, жалость к самому себе. Вы смогли это сделать.

Старик встал и вышел из–за стола. Он прошел к окну и долго, молча, смотрел на кутерьму снежинок в свете уличных фонарей, несомых ветром вдоль бульвара. Винченцо сделал большой глоток вина. Было тихо. Очень тихо. Даже декабрьская непогода, принесшая снег в предновогодний Париж из Атлантики, не смела прерывать мыслей метра Русселя. Лишь монотонный ход старинных напольных часов посекундно царапал слух, напоминая безмолвию, что время неумолимо движется, не идя ни на какие компромиссы.

Будто подслушав мысли молодого итальянца Руссель обернулся с болезненной гримасой на лице и произнес:

— Время движется, мой юный друг. Оно не стоит на месте. Оно не хочет ждать, утаскивая за собой, как на аркане дикаря, наши тела в иные измеренья. Время — злейший враг человека. Вот и я скоро… Боюсь, что даже очень скоро уйду в другой, быть может, лучший мир. Новый век, который вот–вот наступит, не примет меня. Останетесь на земле вы. И вам здесь ваять, творить, созидать на свое усмотрение. Мне больше нечему вас учить, Винченцо. Придите ко мне третьего января, я выдам вам свидетельство об окончании Малой школы. Сейчас же могу лишь дать напутствие.

Он снова прошаркал больными ногами к столу и опустился в кресло. Погладив сухими ладонями сукно, которым была обита столешница, он хлопнул по ней, и вдруг, подавшись вперед, произнес с жаром:

— Рисуйте, ваяйте, созидайте, но знайте, что если есть те, кто вами восхищается, то найдутся и те, кто вас возненавидит и будет готов не только вонзить вам нож в спину, но и плюнуть вам в лицо. Если вы почувствуете когда–нибудь, хоть на одно мгновение, что больше не хотите писать — остановитесь. Выбросьте кисти в огонь, сожгите мольберт, уничтожьте все недоделанное и больше никогда… Слышите? Никогда не пытайтесь вернуться на эту дорогу. Запомните! Можно, подобно Тулуз–Лотреку в день писать по десятку афиш и не создать ничего более выдающегося, а, можно, сотворить один шедевр, который останется на века и будет будоражить умы и сердца всего человечества до скончания времен, как «Давид» Рафаэля, «Джоконда» Леонардо да Винчи, «Рождение Венеры» Тициана, «Сикстинская Мадонна» Микеланджело… О! У них много прекрасных творений, но им достаточно было оставить всего одно и они обеспечили себя бессмертием. Вы слышите? Одно лишь творение и ваше имя будет бессмертно. Либо вы станете вровень с Великими, либо падете до моего убожества. Если вы поймете, что не сможете создать нечто такое, что может потрясти мир — отступитесь. Иначе вы потеряете себя. Иначе вы сойдете с ума.

3

Винченцо на свинцовых ногах шел вдоль ограды Люксенбургского сада. Казалось бы, похвала учителя должна была вознести его до небес, так нет. Слова метра Русселя, будто заноза, сидящая в ладони, беспокоили его. То ли от выпитого бокала красного вина, то ли из–за беседы со стариком, ему было жарко. Холодный ветер трепал полы расстегнутого пальто и пытался сорвать с головы шляпу, подаренную Риккардо, залепляя лицо мокрым снегом, а он шел, ничего не замечая, лишь придерживая головной убор.

«Если вы поймете, — звучал в его голове голос метра, — что не сможете создать нечто такое, что может потрясти мир — отступитесь. Иначе вы потеряете себя. Иначе вы сойдете с ума»

«Значит, я должен либо создать, что–то Великое, либо совсем перестать рисовать? Или стать таким как Руссель и Тулуз–Лотрек — трусом, боящимся творить, или встать в один ряд с Великим Леонардо? Встать в один ряд, или превзойти его. Нет! Это не возможно! Это немыслимо!»

Он остановился и сорвал с головы шляпу.

— Это немыслимо! — закричал он на всю улицу. — Это немыслимо — превзойти Леонардо! Немыслимо!..

Ветер рванул сильнее и голос Винченцо помчался над рю д´Аса, пугая ворон на гнездах. Редкие прохожие, мечтавшие поскорее укрыться от разыгравшейся непогоды, поспешили перейти на другую сторону улицы Бонапарта. Извозчик, проезжавший мимо, укоризненно покачал головой.