Последний остров

Заходя на очередной прокос, Мишка высмотрел среди женщин, что ворошили граблями валки, две косынки: в голубой горошек Аленкину и красную – их учительницы Дины Прокопьевны. «Все, пропала Дина Прокопьевна, – хитрюще сузил глаза Мишка, – не от жары, так от Аленкиных “почемучек” к полудню сбежит». Его взгляд перехватил Федор Ермаков, понял Мишку, тоже засмеялся. Лично он и десяти минут не мог выдержать Аленкиных вопросов о военнопленных, поднимал руки и звал на помощь.

Подошел Тимоня, молча взял у Мишки литовку, прикинул на своей руке, вернул.

– Иван, поди, еще насаживал?

– Ну.

– То я гляжу – ухватистая… – Тимоня прищурился, испытующе глянул Мишке в глаза, словно хотел спросить о чем-то крайне необходимом, но вдруг хмыкнул и заговорил с ленцой, как обычно: – А ты ничего, паря, ладно косишь. Токо руку-то левую высоковато держишь.

– Черенок длинный.

– Не беда. Ты ниже хватай, на уровне груди. И то до вечера не сдюжишь – поясницу прострелит. Приглядывайся к мужикам-то, особенно вон к Федору. На израненных ногах ить, а не угонишься. А пошто? Ловкий к делу.

– Ну а дальше что? – нахмурился Мишка.

– Дак… все, паря.

– Ты же хочешь мне что-то сказать, Тимоня.

– Хотел… А теперь передумал… – он вразвалочку направился вдоль валков, чуть приостановился и через плечо бросил, как бы случайно: – Овечку твою с двумя ягушками вчера Корней в Гусиновку угнал. Обещал зятю щедро расквитаться…

– Чем?

– Сам покумекай, лесничок…

Вот так Тимоня! Молодец Тимоня. Почуял, видно, что жареным запахло, и дал дружкам своим отставку, не захотел в чем-то принять участие. Но почему он деду Якову не открылся, а сказал Мишке? Хотя что он такого и сказал-то? Но занозу в думки молодого лесника засадил основательную. Чем Корней будет с Лапухиным рассчитываться за овечку?

Мишка снова шел прокосом за дедом Сыромятиным, чувствовал за собой затяжные и мощные взмахи литовки Тимони. И думал Мишка. Знал, что Тимоня не скажет больше ни одного слова, уж такой он человек. Обронит что-то непонятное, а представляет, наверное, что поведал целую историю с продолжениями. Но Мишке и этого хватит. По глазам Тимони он ведь догадался, что тот пожалел Мишку, а раз пожалел, значит, на то есть причины.

Солнце поднималось над лесом и румянило обнаженные плечи и руки женщин. Вон и солдаты Феди Ермакова скинули гимнастерки. Однако деревенские рубах не снимали – на таком пекле, что ожидается, и не заметишь, как обгоришь до волдырей.

Мишка закончил очередной прокос и засмотрелся на солдат, что шли за Ермаковым. Они и косили-то по-солдатски, как в строю маршировали: повторяли до мелочи все движения Ермакова – враз пять шагов, враз пять взмахов, враз пять разворотов плечами.

Федор и без приглашения Тунгусова пришел бы, давно он ждал этой поры, чтобы снова почувствовать себя в полную меру сельским жителем, поработать артельно, поработать до ноющей ломоты в пояснице. Да и ноги уж стали подживать. Правда, он еще боялся шибко их натруждать, потому и взял прокос не шире Мишкиного.

В ряду косарей шел и сам Парфен Тунгусов. Радовался – вон сколько сегодня народу вышло. Таких бы деньков с недельку, и благодать – будет скотина на зиму с кормами. Еще соломки по осени заготовят да, если подфартит, жмыху в районе удастся выклянчить. Глядишь, и протянут зиму-то.

Анисья Князева шла сразу за Микенькой и все заводила его насчет сватовства:

– Ну што ж ты, Микентий, все бобылем маешься? Смотри, сколько бабешек незамужних да девок-переспелок.

– Чуча тебе на язык, балаболка. Кому я, слепошарый, гожуся? – беззлобно отшучивался Микенька, польщенный вниманием столь красивой да здоровой солдатки.

– Ну хошь, мы тебе бабку Секлетинью сосватаем, а?

– Вот срамница! Чо ты ко мне прилипла, ровно банный лист до голого места?

– Так для твоей же пользы. Не хошь бабку Секлетинью, бери меня. Я согласна! – И Анисья звонко расхохоталась.

– Э-э! Ржешь-то, как необъезженная кобылица. Придет Вихтур с войны, он те опять трепку с выволочкой устроит.

– А ты на што? Заступишься! – никак не унималась Анисья.

Слыша беззаботный смех Анисьи, ее звонкий голос, мужики кхекали, улыбались, литовки почему-то казались совсем легкими, руки крепче держали черенище, да и валки как-то ладнее укладывались.

Для кого праздник, а для Жултайки Хваткова – двойной. Наконец-то вся деревня увидела, что водит он самый настоящий трактор. Чумазый и веселый, в дырявой тельняшке и в кепке с полуоторванным козырьком, Жултайка лихо крутит баранку и тянет своим «Фордзоном» стрекочущие косилки.

– Эге-гей! Михалко! – кричит он Мишке Разгонову. – Не подведи честну компанию! Подрежь старику пятки!

– Пуп надорвешь… – Сыромятин хоть и улыбается в сивую бороду, а у самого рубаха на спине потемнела от пота. Того и гляди, этот варнак Мишка обойдет старика.

Катерина ревниво посматривала на сына. У самой-то споро получалось, она уверенно и ладно вела прокос. Не только Катерина, тут все бабы старались перед мужиками, да и стерла война грани в работе, на баб-то еще побольше работы навалилось.

Часам к десяти совсем потемнели от пота рубахи у мужиков, и поубавился смех Анисьи.