Последний остров

Дед Сыромятин отер влажное жало литовки пучком визиля и направился к орешинам. Там в холодке лежали кузовки с едой и фляга квасу. Квас этот варила бабка Секлетинья по приказу Парфена. Председатель так и сказал, вручая бабке мешок ржаных отрубей: «Чтоб каждый день на сенометке была фляга квасу. Больше потчевать нечем».

Закончив каждый свой рядок, потянулись за дедом Яковом и остальные. Анисья и тут не стерпела, поддела смешком председателя Тунгусова:

– Что ж ты, Парфен, выпивку приготовил, не поскупился, а про закуску забыл? Хоть бы на кашу раскошелился.

– Ты, Анисья, и без каши за двух мужиков управишься. Эвон как Микентия укатала, весь в мыле мужичонка.

– То-то и оно, что не мужик, а мужичонка. Сватаю ему бабку Секлетинью – наотрез отказывается. Говорит, жила тонка. Боится, что не сдюжит.

– Вот язва, а не баба, – не чувствуя подвоха, отговаривался Микенька. – Да што ты ко мне прицепилась, пустомеля? Я ведь могу и того, осерчать.

– Ой, моченьки нет! – заливалась смехом Анисья. – Да умеешь ли ты, сердешный, грозу наводить? На-ко вот лучше кваску испей, работничек христовый…

Подошел Ермаков.

Анисья сразу поутихла, косынку на голове поправила, одернула кофту. Вот так странно стало получаться: стоит появиться коменданту лагеря, как в Анисье прячется ее веселость, на время, но что-то мешается в Анисьиных думках. Она пугается, но поделать с собой ничего не может.

– Федор Кузьмич, кваску испить не желаете?

– Зачерпни, Анисья. Кто ж от квасу откажется…

Она подала ему полнехонький ковш, смиренно так подала, с уважением, и опять нечаянно залюбовалась: как Федор неторопливо, с удовольствием пил, как облегченно вздохнул полной грудью, как аккуратно вытер ладонью усы.

– Сведешь ты с ума наших баб, Федор Кузьмич, своими усищами-то, – сказала про баб вообще, а получилось уж слишком откровенно о самой себе. Тут же стрельнула глазами в стороны, не заметил ли кто ее неумышленной вольности, стала других мужиков квасом потчевать, чтоб никому в обиду не было.

Косари усаживались под орешинами на короткий отдых и завтрак. А завтрак почти у всех одинаковый – ломоть хлеба или черные, замешанные пополам с травой лепешки, лук, вареные яйца, огурцы да председательский квас.

– Не-ет! Так дело не пойдет! – оглядев земляков, запротестовал Федор. – Сообща работали, давайте и за стол всей коммуной, – мигнул шоферу. – Ну-ка, где там наш солдатский паек?

Шофер выставил на круг вещмешок, из которого стало появляться удивительное и вкусное: две булки квадратного «казенного» хлеба, кусок сала, четыре котелка, наполненные доверху гречневой кашей.

– А чо? Правильно! – возликовал Егорка и первый положил рядом с вещмешком свой крохотный кузовок. – Пировать так пировать. У Юльки, вон, поди, и шаньги картовные есть.

– Есть, да не про вашу честь, – фыркнула та.

Юльке совсем не хотелось делиться с кем-то едой, но дед Яков уже переставил их корзинку с провизией от куста на круг. Волей-неволей пришлось похлопотать, чтоб шаньги и солдатские гостинцы не оказались далеко. Под общие незлобивые усмешки она командовала Егоркой, куда что ставить. А он и так старался, аж вспотел от усердия, от дразнящего аромата гречневой каши. Больше всего на свете Егорка любил кашу, любую, только чтоб наесться досыта.

В такой веселой компании и черные шершавые лепешки сошли за угощение – чужое-то оно всегда вкуснее. Только почему-то охотнее лепешки солдаты ели, ломти же пшеничного «казенного» хлеба незаметно ребятишкам подсовывали.

Мужики стали закручивать цигарки. Само собой, разговор пошел о войне. Ермаков вспоминал, что еще не успел рассказать о своих сослуживцах из полковой разведки – Петре Велигине, Викторе Князеве, Шуваеве-Аксенове – и о тех нечаевских, что служили в батальоне, которым командовал Кирилл Яковлевич Сыромятин.

Егорка Анисимов таращил глаза.

– Дядь Федь, так вы чо, прям живьем немцев-то воровали?

– А куда его, неживого? Мертвый, он ничего не расскажет. Ведь если разведчики привели пленного, то как это называется? Привести «языка». Понял? Чтобы этот пленный языком побалаболил, секреты военные выболтал.

– И они наших воруют?

– На то и война. Все случается.

– И наши тоже про тайны балаболят?

– За всех сказать не могу. Ты б, к примеру, выдал немцу военную тайну?

– Я? Еще чего?! – Егорка аж подскочил. – Да я… да я лучше язык откушу себе, с немтыря-то взятки гладки.

– Ну так и все бойцы, наверное, думают. Иначе б не устоять нам перед Гитлером. Так оно.

Было что порассказать и у председателя колхоза Парфена Тунгусова. Чего ни коснись, все он знает, везде бывал – действительную отслужил, на Халхин-Голе дрался, в Финскую кампанию ранен, в боях под Москвой участвовал. Правда, Егорка не всегда верил Тунгусову и постоянно переспрашивал:

– Дядька Парфен, так ты чо, в самой Москве был, чо ли?

– Говорил же, проходили. Полдня шли по Москве. Огромадный город, скажу я вам. А в центре – Красная площадь. Часов в одиннадцать или в двенадцать, сейчас уж не помню, возле Мавзолея прошли.

– Вот так прям и прошли?