Последний пассажир

В то время папа играл на ставках в букмекерских конторах. Он ходил туда каждый день, придерживаясь суеверных правил насчет того, на каких автоматах и в каком порядке играть, что есть на завтрак, и обязательно надевал носки, в которых сорвал джекпот. Он был одержим лошадьми и борзыми, я до сих пор помню названия ипподромов и победителей. В детстве мне казалось, что они звучат очень экзотично. Эйнтри, Ньюмаркет и Чепстоу. Аскот и Кемптон-парк. Лошади с такими кличками, как Галилео, Кауто Стар и Американский Фараон. В то время папа нечасто посещал казино, но делал ставки на нелегальные бои в местном боксерском зале. Отец бы сделал ставку даже на пол новорожденного. Он ходил из паба в паб и делал ставки на то, сколько орешков арахиса окажется в пакетике. Для него это было равносильно дыханию. Неосознанное действие, которое приходится выполнять ежедневно.

Когда мне было одиннадцать, он продал нашего любимого питомца, собаку, которую мы с Джеммой получили в качестве совместного подарка на день рождения. Бастер всегда был ласков с соседскими детьми. Папа отвел его к черному ходу нашего местного паба «Красный лев» и продал за двадцать фунтов наличными ради футбольной ставки.

Моя сестра до сих пор не знает об этом.

Глава 34

Фрэнни решила еще раз пройтись по центральному лобби. Хочет проверить экран на случай, если Адмирал вернется, – вдруг та смягчится, проявит понимание и ответит на наши дополнительные вопросы. Я сопровождаю ее в этой безнадежной миссии и вижу в ее глазах смесь тоски и страха.

Мы проходим через «Платинум Гриль». Вычурный декор. Между столиками много свободного пространства. Нахожу то место, где мы с Питом ужинали два дня назад, и у меня перехватывает дыхание. Вот на этом самом стуле он сидел. Поглаживаю дерево и провожу рукой по мягкому сиденью. Моя грудь вздымается. Тот раз. Тогда зал был полон, и я воспринимала свою безопасность и неприкосновенность частной жизни как должное. Я бы что угодно отдала за то, чтобы Пит прямо сейчас вошел в этот ресторан и своей улыбкой с ямочками на щеках показал мне, что все позади. Я бы даже обрадовалась возвращению той недалекой супружеской пары. Встретила бы их с распростертыми объятиями.

Расположенный ниже ресторан «Голд Гриль» огромен и пуст. Напоминает съемочную площадку в нерабочее время. Коридоры, которые должны кишеть пассажирами в смокингах, направляющимися со своего первого торжественного ужина в театр на гала-представление «Микадо». Сотни людей, зарождение и разрыв новых дружеских отношений, назревающие романы, флирт, непредсказуемое действие сухого мартини, коктейлей «Гимлет», «Манхэттен» и «Виски сауэр», острые ощущения от прогулки по палубе во время шторма или рюмочки на ночь в чужой каюте. Ничего подобного сейчас нет.

Пустые вестибюли и слабое эхо.

Проходим мимо красивых зеркал, обрамленных дубовыми панелями, и мне приходит на ум, что каждое из них – это пара глаз. Они следят за нами, куда бы мы ни пошли.

– Если б мы обезумели и начали нападать друг на друга с ножами для разделки мяса, как быстро они смогли бы вмешаться? – спрашиваю я. – Я имею в виду, что им потребовалось бы много времени, чтобы добраться до нас на быстроходном катере, так ведь?

Спутница смотрит на меня с открытым ртом.

– Этого не случится, Фрэнни. Просто гипотеза.

– Речь идет о телевидении, – отрывисто отвечает она. – Губастая говорила про «прямой эфир». Поэтому существуют строгие стандарты. Я изучала это на курсах предуниверситетской подготовки. Обязанность заботиться об участниках съемок. Заранее установленные нормы и свод практических правил. Я тут подумала, когда кормила маленького спаниеля, того, что прихрамывает: медиакомпания, которая всем этим занимается, должна рано или поздно предложить нам еду. – Она мило улыбается и кивает. – Им придется нас покормить, Каз.

Мы подходим к двери ресторана.

– Как они могут контролировать наши вопросы? – спрашивает Фрэнни.

– Что ты имеешь в виду?

– Такое ощущение, будто мы снова в школе. Поднимаешь руку, чтобы задать вопрос. Говоришь, только если разрешат. Меня бесит, что Губастая решает, о чем мы можем ее спросить. Когда она заканчивает, экран выключается. Одно дело – не сообщать нам всей информации, и совсем другое – ограничивать нашу возможность задавать вопросы. У меня мурашки по коже от такого оруэлловского надзора. Как будто нас должны видеть, но не слышать.

– Может, нам стоит в разговорах называть ее Адмиралом? Мы же не хотим настроить ее против нас.

Фрэнни выглядит встревоженной.

Выходим в центральное лобби, которое кажется почти обычным, если не считать стопки бесполезных айпадов и телефонов, разбросанных по полу, и четырех стульев, стоящих перед экраном телевизора. Рояль молчит, а ящик из матового пластика так и стоит на том месте, где когда-то была ледяная скульптура.

– Люди обожают своих собак, – хмурится Фрэнни. – Привязываются к ним. Как к членам семьи.

Вспоминаю Бастера. Предательство отца.