Последний пир

Тем вечером пастушок в знак благодарности принес мне сыр. Сыр был твердый и плесневелый, но я не ел сыра уже три месяца, поэтому едва не заплакал от счастья. Зима выдалась суровая. Сквозь щели в стенах завывал ветер, лил ледяной дождь. Кормили меня скверно, похитители ходили хмурые и молчаливые. С приходом весны они немного повеселели, начали ловить кроликов и жарить на открытом огне мелких птиц, самых разных — жаворонков, дроздов, щевриц, древесниц и сорокопутов. А потом опять стало худо: похитители кидали на меня мрачные взгляды, и я догадался, что они вновь обсуждают мою судьбу. Они были молоды, некоторые — совсем мальчишки. Выходит, других Паоли послать уже не мог. Все силы были брошены на войну с моими соотечественниками.

К началу мая я присоединился к потрепанной колонне солдат. Быть может, они отступали. Или наступали.

По выражению их лиц, когда они сидели на корточках или прямо в грязи на деревенской площади, ничего нельзя было понять. У человека, который сторожил меня в тот день, был один здоровый глаз, а второй напоминал наполовину свернувшийся яичный белок. Яйцеглазый не разрешал мне покидать поле его зрения, называл меня «стариком» и грозился переломать ноги, если я попытаюсь сбежать.

— Сегодня мы идем, понял? Не останавливаясь.

— Далеко?

— Увидишь.

Я задал тот же вопрос солдату с осипшим голосом, который присоединился к нам милей позже и которому Яйцеглазый докладывался. Он ответил:

— Надо дойти до Понте-Нуово. Осталось миль двадцать пять, может, больше.

— Когда можно будет передохнуть?

Солдат взглянул на меня и увидел старика, а не француза. Он увидел человека. Не дворянина, не дипломата… Впрочем, он и не мог знать, кто я такой. Я тоже разглядел в нем человека. Он с искренним сочувствием произнес:

— Остановок не будет.

Его добрый голос так меня тронул, что пришлось прятать слезы.

Мы шли и шли — до сих пор не могу поверить, какие расстояния мы одолевали, — и вокруг меня пела песни крестьянская армия Паоли. Одни песни придавали мне сил, другие казались бесконечными, и я начинал думать, что в их монотонности кроется причина моей усталости. Я то и дело пошатывался и спотыкался, сыпал проклятьями, но шел дальше. Среди солдат попадались и женщины: одна из них, с грязным лицом и суровым взором, рявкала на свой отряд и грозилась выпороть любого, кто остановится хоть на секунду. Примерно через девятнадцать миль бока у меня начали болеть так, словно меня жестоко били по почкам. Я видел, как один солдат остановился и согнулся пополам, а другой стал разминать ноги, но если бы я последовал их примеру, то уже точно не смог бы сделать и шагу. Милей позже, когда солнце стало садиться за моей спиной, а вокруг по-прежнему шагали солдаты, я твердо решил, что дойду до конца.

К этому времени я изрядно оброс: волосы доходили мне до плеч, а бороду приходилось время от времени расчесывать пальцами. Одежда на мне превратилась в лохмотья — столь жалкие, что минувшей зимой один надзиратель принес мне вонючий полусгнивший плащ, и я с радостью его надел. Немытый, косматый, голодный и мучимый жаждой, я постоянно тер глаза, покрасневшие от пыли и солнца. Иными словами, я мало чем отличался от тех, кто шел рядом, и потому не привлекал внимания. Когда передо мной мальчишка оступился и едва не уронил мушкет, я поймал его. Яйцеглазый шагнул ко мне, однако осипший солдат его остановил. Какой вред может принести незаряженный мушкет в такой толпе? В конце пути я отдал ружье мальчишке и коротко кивнул в ответ на благодарность — не хотел, чтобы кто-то слышал мой французский акцент. Сиплоголосый принес мне в награду чашку кислого вина. Я уже год не пил ничего, кроме воды, и широко улыбнулся, ощутив на языке знакомый вкус.

— Что вы будете здесь делать? — спросил я солдата.

— Умирать, скорей всего. Хочешь — присоединяйся.

— Это не моя война.

Он смерил меня равнодушным взглядом.

— Война касается всех.

Он остался у Понте-Нуово, а меня повели дальше. В одной деревне я увидел церковь и попросил Яйцеглазого пустить меня помолиться. Он разрешил, и я поднялся по ступеням в прохладный мрак. Конечно, мне нужен был не Господь, а минута покоя. Поняв это, Господь — если он существует — оставил меня одного. По привычке я макнул пальцы в чашу у двери и перекрестился, затем ненадолго встал на колени перед алтарем. Окна в церкви были высокие и узкие, и сквозь одно, разбитое, внутрь проникал острый луч света: казалось, он пронзает пол.

«Голод, — подумал я. — Все кажется таким странным из-за голода».