Последний полицейский

Я записываю: «прошлым летом» и «образ жизни». Мои губы щекочут вопросы, но я заставляю себя молчать и сидеть смирно. Раз уж начала говорить, пусть договаривает.

— Но вот, понимаете, как видно, запрещенные вещества не пошли ему впрок. Или сначала пошли, а потом что-то испортилось. Так бывает.

Я киваю так, будто знаю, хотя все мои сведения на этот счет ограничены учебным курсом и детективными фильмами. Лично я похож на Питера — разве что изредка пива выпью.

Ни травки, ни табака, ни алкоголя. И так всю жизнь. В шестнадцать лет тощий будущий полицейский читал в ресторане дешевое издание «Игры Эндера», пока его друзья, выскочив на стоянку, делали по затяжке из лилового керамического бонга и возвращались, пошатываясь и хихикая, к столику — вот к этому самому. Не знаю почему — просто мне не хотелось.

Подают заказ, и Эддс замолкает, разбирая свой сэндвич на три кучки: овощи отдельно, хлеб отдельно, бекон — на самый дальний краешек тарелки. Я внутренне содрогаюсь, обдумывая свалившиеся на меня с неба новые кусочки головоломки, пытаясь ухватить их и расставить по местам, как в старой компьютерной игре.

Астероид. Обувная коробка.

Морфий.

Дж. Т. Туссен.

12,375. Двенадцать целых триста семьдесят пять тысячных… чего?

«Внимание, Генри! — мысленно напоминаю себе. — Слушай, не опережай события».

— Где-то в октябре Питер бросил, — Эддс рассказывает, закрыв глаза и откинув голову назад.

— Почему?

— Не знаю.

— Пусть так.

— Но ему было плохо.

— Синдром отмены.

— Да.

Я записываю, пытаюсь нанизать кусочки на ось времени. Голос старого Гомперса, пропитанный джином и болезнью легких, рассказывает, как Питер сорвался на работе, накричал на девушку. Костюм астероида. В ночь на Хеллоуин.

Эддс продолжает:

— С морфия сойти трудно — практически невозможно. Я и вызвалась помочь парню. Посоветовала немного посидеть дома, а я ему помогу.

— Так…

«Неделю? — вспоминал Гомперс. — Две недели? Я думал, он совсем ушел, а он снова объявился, ничего не объяснял, стал прежним».

— Я ничего особенного не делала, просто заглядывала к нему по пути на работу. Иногда в перерыв. Проверяла, все ли у него есть, приносила свежее белье, суп, всякое такое. У него ведь не было ни семьи, ни друзей.

За неделю до Дня благодарения, рассказывает она, Питер пришел в себя. Ноги еще дрожали, но он был готов вернуться на работу, к своим страховкам.

— А ежевечерние звонки?

— Да, вечерами тяжелее всего, а он жил один. Каждый вечер звонил мне, докладывал. Я убеждалась, что он в порядке, а он — что кому-то нужно услышать его голос.

— Каждый вечер?

— Я когда-то держала собаку, — говорит Эддс. — Она требовала намного больше забот.

— Почему же вы сказали, что не были близки?

— Мы и не были. До прошлой осени, когда все это началось, мы даже не разговаривали.

— Почему же вы пошли ради него на такие хлопоты?

— Пришлось, — она опускает глаза, отводит взгляд. — Он мучился.

— Да, но вы тратили столько сил и времени. Особенно по нынешним временам.

— Вот именно, — она уже не прячет взгляд, смотрит на меня в упор блестящими глазами, словно бросает вызов: посмей-ка отрицать такой неправдоподобный мотив, как обыкновенная человеческая доброта. — Особенно по нынешним.

— А синяк?

— Под глазом? Не знаю. Появился недели две назад. Он сказал, что упал с лестницы.

— Вы поверили?

Эддс пожимает плечами:

— Я же сказала…

— …Что вы не были близки.

Она согласно кивает.

И тут меня охватывает странное сильное желание потянуться через стол, взять ее за руку, сказать, что все хорошо и будет хорошо. Но этого нельзя, верно? Ничего не хорошо. Нельзя сказать, что все хорошо, потому что это неправда, и потому, что у меня остался еще один вопрос.

— Наоми, — начинаю я, и ее глаза насмешливо щурятся, потому что я впервые назвал ее по имени. — Что вы там делали тем утром?

Искорки в глазах гаснут, лицо замыкается и бледнеет. Жаль, что я спросил. Лучше бы мы просто посидели по-человечески, заказали еще десерт…

— Он часто рассказывал про это место. По телефону, вечерами, особенно в декабре. Он покончил с наркотиками, я уверена, но все равно… он не был счастлив. С другой стороны, а кто счастлив? Совсем счастлив? Разве это возможно?

— Да… но все же, неужели он говорил про «Макдоналдс»?

— Да, — кивает она. — Он говорил: «Знаешь это заведение? Реши я покончить с собой, выбрал бы именно это место». Так уж оно выглядит.

Я молчу. В зале звякают кофейные ложечки, люди меланхолично беседуют.

— Ну вот, когда он не вышел на работу, я бросилась в «Макдоналдс». Я знала. Знала, что он будет там.

Из приемника на кухне у Мориса льется «Мистер Тамбурин».

— О, — замечает Наоми, — это ведь Дилан. Вам это нравится?

— Нет. Я люблю только Дилана семидесятых и после девяностых.

— Забавно.

Я пожимаю плечами. Минуту мы слушаем. Музыка играет. Наоми кладет в рот кусочек помидора.

— Это из-за ресниц, да?

— Да.

* * *

Это необязательно правда.