Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

В историографии в связи с упоминанием миссий польских переговорщиков появляется указание, что император предсказуемо отверг все выдвигаемые условия[1630]. Это справедливое утверждение, однако, не приближает нас к пониманю значения происходящего. Ведь парламентеры были приняты великим князем и самим императором и каждому из них, используя выражение И. И. Дибича, была предоставлена возможность «разыгрывать роль посланника»[1631]. При этом единственное воздействие, которое на них оказывалось, – проявление неудовольствия. Так, по словам одного из российских участиков, император Николай приложил усилия, чтобы поставить варшавского переговорщика «в затруднение» изложением своих аргументов[1632]. Парламентеры, добравшиеся до Петербурга, после монаршей аудиенции получали право беспрепятственного возвращения в Варшаву.

Встречи великого князя с депутатом Валицким, а императора Николая – с Ф. Вылежинским достаточно подробно задокументированы[1633]. Эти материалы, даже с учетом преувеличений или особенностей передачи информации, позволяют увидеть позицию цесаревича и императора в период, когда они оба еще верили в возможность мирного разрешения конфликта.

К. Валицкий, приехавший объявить великому князю, что диктатор И. Хлопицкий готов беспрепятственно пропустить его войска через Вислу, был принят Константином Павловичем недалеко от Пулав. Осведомившись о направлении движения войск Константина и получив необходимую информацию, депутат, по крайней мере по его собственному описанию, повел разговор с позиции силы: «Что касается приказаний о переходе войск Вашего Императорского Высочества, которые я передал, то они будут свято исполнены, несмотря на то, что было бы весьма нетрудно как задержать заложником Ваше императорское высочество, так и остановить весь корпус»[1634]. Великий князь, напротив, начавший разговор с извинений за непорядок своего туалета («Я первый раз по выезде своем из Варшавы разделся, чтоб хоть немного отдохнуть»), был исполнен нравственных терзаний. Он произнес перед Валицким речь, демонстрирующую его истинное отношение к происходящему: «…несмотря на неслыханное оскорбление, мне нанесенное в моем собственном доме, – я все предаю забвению… я все позабыл, потому что, в сущности, я лучший поляк, нежели вы все, господа; я женат на польке; нахожусь посреди вас; я так давно говорю на вашем языке, что теперь затрудняюсь выражаться по-русски; наконец я дал вам доказательство своего расположения, воспретив императорским войскам стрелять по вас… Если бы я захотел, – вас в первую минуту всех бы уничтожили; я был единственным лицом в моем штабе, которое не хотело, чтобы по вас стреляли, потому что я подумал, что русским в польскую распрю… не зачем вмешиваться»[1635]. В этом отрывке Константин Павлович выводит свою «польскость» из сопричастности территории и языку, наличия семейных связей и факта защиты своего нового отечества. В отношении последнего аспекта нельзя не вспомнить, что именно так действия князя объяснял в письме императору И. И. Дибич: великий князь «запретил русским войскам наступательные действия», поскольку это могло бы вызвать среди населения толки, «будто русские убивают поляков»[1636]. Интересно, что одной из прибывших к нему делегаций великий князь даже дал слово предупредить о нападении на Варшаву за 48 часов[1637].

В начале восстания великий князь просто не желал проливать кровь поляков[1638], а в основе такого решения лежала убежденность в политической субъектности Польши и недопустимости вмешательства Российской империи в целый ряд происходивших здесь процессов. Окажись великий князь свидетелем бунта в любой другой части империи, его позиции были бы, бесспорно, иными, а решительность покарать бунтовщиков не сдерживалась бы ментальными установками. Примечателен и тот факт, что Константин Павлович, отпустив польские войска, зафиксировал разделение между участниками событий не по линии лояльные – нелояльные, а по линии русские – поляки.

Император, возмущенный действиями брата, который не только не предпринял ничего для предотвращения восстания в Варшаве, но и отпустил польский Конно-егерский полк, казалось бы, должен был придерживаться иной линии поведения. Вместе с тем у императора был свой Валицкий – даже не один, и, выслушивая предъявляемые польской стороной требования (соблюдение конституции, полная амнистия восставшим, присоединение к Царству Польскому территорий, аннексированных Российской империей по разделам Польши, и даже начало войны с Австрией за Галицию[1639]), монарх вел с представителями мятежников столь же долгие и столь же поразительные разговоры.